Беседовали они около двух часов. Отец Наум вышел из подъезда, присел рядом со мной на лавочке и какое-то время молчал.
— Его губит самый страшный грех — гордыня, — сказал он наконец, печально покачав головой. — Он воспринимает тебя в равной степени и как жену, и как своего ребенка с проистекающей из этого полной ответственностью за тебя. Смириться же с мыслью, что вы в равной степени ответственны друг за друга, он не может.
Помолчав еще какое-то время, он продолжил:
— Может быть, для него было бы лучше, если бы вы не встречались вовсе и он жил один. Но теперь тебе нельзя его оставлять. В этом случае его ожидает очень скорая гибель. Хорошо бы вам вместе съездить в монастырь. На неделю, на месяц, чем дольше, тем лучше. В Санаксарах есть чудесный, благодатный старец, он мог бы утешить и вразумить Лаврентия. Может быть, к осени, Бог даст, я сумею устроить вам поездку туда. А пока напишу письмо старцу, он будет молиться за вас.
— А что же мне делать сейчас? — спросила я. — Ведь до осени еще так далеко.
— Ты же наберись терпения, — ответил отец Наум. — Живи с ним, люби его, вселяй в него надежду, а главное — веру. Недаром же ты крещена Верою.
— Ну что вы, отец Наум, — отвечала я сквозь слезы. — Я никогда не смогу его оставить, ни на один день. Ведь он для меня отчасти тоже как ребенок. Большой, неразумный, дерзкий ребенок…
После беседы с отцом Наумом Лаврентий какое-то время не пил. Он заперся дома, отключил телефон, засел за свою некогда брошенную повесть. Приходя домой, я опять видела на его лице прежнюю спокойную улыбку. Краешек солнца, казалось, вновь появился над нашим горизонтом. Лаврентий был нежен и ласков со мной, как если бы мы встретились после долгой разлуки. Я же будто замерла в оцепенении этого покоя, порой мне казалось, что я боюсь сказать какое-то ненужное слово, сделать лишнее движение, просто резко вздохнуть, чтобы случайно не оборвать эту прорастающую исподволь тонкую ниточку надежды.
Но тут появился некий Марат, молодой журналист и гуляка. Он приехал из Москвы и заявился прямо к нам, без приглашения, с подругой и дорогим коньяком.
Лаврентий очень обрадовался его приходу, было видно, что между ним и Маратом давние теплые, дружеские отношения. Несмотря на внешнюю фамильярность общения, чувствовалось, что Марат относится к Лаврентию с искренним уважением и пиететом. В голосе же Лаврентия слышались наставнические нотки и едва ли не отеческая снисходительность.
Так или иначе, но в доме опять появилась выпивка. Вновь велись разговоры о повестях и рассказах Лаврентия, об издании его книги через московские связи Марата. Но главное, что на стол вернулась, как и не исчезала, водка…
В первый же вечер Марат остался у нас ночевать вместе со своей девушкой. Он стал бывать у нас очень часто, я подозревала, что ему просто некуда было водить своих девок. Но главное — на столе опять была водка.
Устроить скандал, прогнать Марата вон я не смогла: как видно, я не создана для столь решительных действий. К моему отчаянию и ужасу, все начиналось по-новому, а вернее, возвращалось на круги своя, на прежние страшные круги.
Я даже не успела сказать Лаврентию, что беременна, что во мне забилось новое сердце, сердце его ребенка.
К этому времени, казалось, напрочь забывшая обо мне Ольга вновь стала часто звонить, беспрестанно приглашая зайти поболтать. Вероятно, она каким-то образом прослышала о моем неблагополучии и все время пыталась что-то выведать.
Я сопротивлялась так долго, как могла, но Ольга все-таки была мне сестрой, единственным кроме Лаврентия родным человеком в этом городе, и я не выдержала. В момент своего самого горького отчаяния я поехала к ней и все рассказала, утешаясь уже тем, что мне есть с кем поделиться.
Ольга, как ни странно, восприняла мой рассказ абсолютно спокойно, а сообщение о моей новой беременности, казалось, даже обрадовало ее.
— Ребенок — это хорошо, заключила она. — Так или иначе, тебе давно пора стать матерью.
Она не стала меня уговаривать оставить, бросить Лаврентия. Нет, она просто предложила мне пожить у нее недельку, дать ему возможность образумиться, напугать его.
Может быть, эти ее непривычные уступчивость, мягкость, некатегоричность и позволили мне поверить в то, что мое временное отсутствие и вправду испугает Лаврентия, заставит его… Я не знала, что заставит сделать Лаврентия мой уход на неделю, я просто цеплялась, как за соломинку, за любую надежду.