Последнее слово Гэмбл произнес театральным шепотом, и судья вздрогнул и устремил на него пристальный взгляд.
— Где, говорите, вы были? — спросил он, нагибаясь в сторону обвиняемого.
— В Уимблдоне, где изволит проживать ваша светлость, — с готовностью пояснил Гэмбл.
Судья снова вздрогнул и нахмурился. Он в самом деле проживал в Уимблдоне, в довольно старом доме, стоящем на общинных землях[5], и, судя по всему, его не слишком обрадовало сообщение о том, что мистер Джон Гэмбл побывал в этой респектабельной округе.
— Продолжайте, — сказал он резко. — Вы говорили — что был в Уимблдоне милорд, — ответил Гэмбл, улыбнувшись Дикинсону, сидевшему в углу. — Некоторое время в Уимблдоне, а некоторое — в Уимблдон-Коммон[6]. И, джентльмены, — продолжил он, драматически поворачиваясь к ложе присяжных, — что же я там делал? Джентльмены, я здесь, чтобы говорить всю правду, только правду, и ничего, кроме правды, так что буду говорить начистоту. Я был там с незаконным намерением, которое мне так и не удалось осуществить.
Гэмбл неожиданно умолк, делая очередную эффектную паузу, чтобы аудитория могла осмыслить услышанное. Внезапно он указал пальцем на председателя присяжных, толстого мужчину с глазами навыкате, и продолжил свою речь:
— Заметьте! Я собираюсь оговорить себя, чтобы очиститься от данного обвинения. Не буду отрицать, это было бы бессмысленно, я уже попадал в подобные неприятности. И последствия одной из них сказывались на мне вплоть до прошлого октября. И я себе сказал: все, завязываю, оно того не стоит. Но где-то семнадцатого или восемнадцатого ноября — в дате не уверен — мы встретились с одним товарищем, который знает, что я мастак в своем ремесле, на улице Лонг-Акр — одно дельце у меня там было с лошадьми. Ну он мне и говорит, доверительно так, мол, Джек, мальчик мой, ежели тебе нужна работенка на одного, то будь я проклят, ежели я тебе не собираюсь сейчас кое-что присоветовать. А я его спрашиваю, что это за работа, потому что я сейчас работы не ищу, но, дескать, ежели это что несложное, то можно. А он и отвечает, что, мол, это дельце можно обстряпать, даже стоя на голове. И спрашивает меня, знаю ли я, что он живет в Уимблдоне. Конечно, говорю, знаю. Ну вот, говорит он, а в Уимблдон-Коммон есть один милый домик, в котором живет старикан, с которым я мог встречаться по рабочим вопросам. То есть, значит, господин судья Степлтон.
Господин судья Степлтон, который к этому моменту уже несколько минут беспокойно ерзал, повернул к Гэмблу свое изрядно покрасневшее лицо.
— Я надеюсь, вы не вздумали шутить с судом, обвиняемый? — спросил он с кислой миной. — В существующих обстоятельствах вы можете рассчитывать на некоторое снисхождение, но…
— Это все святая правда, милорд, — успокаивающе ответил Гэмбл. — Ваша светлость все поймет через минуту — мне никак иначе все не рассказать, милорд. Так вот, — продолжил он, и судья, придав своему лицу выражение кротости, наклонился вперед. — Так вот, джентльмены, вот что мне рассказал мой товарищ — я бы не хотел называть его имя или адрес или вызывать его сюда, если на то не будет особой необходимости. Он сказал, что господин судья Степлтон из тех ребят, что не закрывают ставни на ночь, и что он не раз проходил мимо окна его столовой, когда там горел свет, и видел, как подкрепляется его светлость. И буфет там, говорит он, просто ломится от золотых и серебряных кубков и тарелок и всего такого прочего. Я так понимаю, говорит он, что в молодости его светлость был вроде как атлетом и наполучал кучу призов, а потом еще больше на-выигрывал в стипль-чезе[7]. В общем, говорит он, в этом буфете куча всякого добра, ради которого стоило бы нанести старику визит.
Что ж, джентльмены, природа есть природа, и я это слышу и думаю: ежели подъехать в Уимблдон-Коммон и, так сказать, произвести разведку, вреда же не будет, так ведь? И вот в девять вечера двадцатого ноября — обратите внимание на дату, джентльмены! — я отправился в Уимблдон и встретился там со своим товарищем, и мы прогулялись рядом с домом вашей светлости.
Гэмбл внезапно повернулся к судье. Все присутствующие в зале сделали то же самое. Было очевидно, что Степлтон не столько раздражен, как озадачен. Его взгляд был одновременно испытующим и полным любопытства. Мгновение казалось, что он хочет что-то сказать, но вместо этого он сделал обвиняемому знак продолжать. Гэмбл улыбнулся и продолжил свой рассказ.
— Так вот, джентльмены, тогда мой товарищ — достойный джентльмен! — сказал, что дом его светлости стоит недалеко от дороги со стороны общинных земель. Окна его столовой выходят на дорогу. И, как и говорил мой товарищ, ставни не были закрыты, и мы видели все, что происходит внутри. Теперь я прошу особого внимания его светлости к моим словам. Комната была вся освещена электричеством, в большом камине горел славный огонь. В глубине комнаты стоял буфет черного дуба, весь набитый золотой и серебряной посудой — подносы, кубки, вазы и тому подобное, и все это дивно сверкало на свету. Трое человек сидели в креслах перед огнем. Возможно, его светлость сочтет нужным обратить внимание на их описание. Одним из них был сам его светлость, в вечерней одежде, — его описывать мне нет нужды. Второй была леди — супруга его светлости, как я понял, — она сидела и вязала и напомнила мне мою матушку, джентльмены, уж так она мирно выглядела. А третий Степлтон слегка подался вперед в сторону обвиняемого и нетерпеливо ожидал следующих его слов. Прежде чем продолжать, Гэмбл бросил на него быстрый взгляд.
5
7