— «Циклон-Б»? Насколько я знаю, это тот самый газ, который когда-то использовали для массового убийства людей, неужели он у вас есть?
— Да, нам удалось восстановить его формулу, но мы его не используем.
— Да вам его и иметь-то не стоит. Это не только неоправданный риск, это ещё и какая-то невольная насмешка над миллионами загубленных жизней. Использовать, да даже просто иметь его — кощунство! Господи, вам иногда такие простые вещи надо объяснять, как будто вы сами этого не понимаете.
— Ну прости, наши учёные не хотели ничего плохого, когда его воссоздавали.
— Я уверен, что мудак, изобретший атомную бомбу тоже о плохом не думал. А вышло всё, как вышло — и теперь мы живём в руинах.
— Ну ладно, ладно, у нас ещё есть формальдегиды. Это как, можно? Или тоже аморально?
— А ты не злись на меня! Лучше почитай что-нибудь о Холокосте — по-другому запоёшь. Формальдегиды твои никак не связаны с фашистами?
— Это всего лишь вещества, выделяющиеся при разложении топлива. Ничего жуткого, правда? Их-то можно использовать против очень даже реальной угрозы, или как? Уродов этих жалеть будешь? Ну так вспомни, что эта тварь, вот там, за стеной, сожрала Грэга и Пола, пока те ещё были живы. Их надо уничтожить, Бэлл. И я воспользуюсь любым средством, чтобы это сделать. Мне плевать, с чем там это связано. Понятно тебе?
Из всей его тирады я услышал только то, что Пола и Грэга сожрали живьём. Эти слова оглушили и потрясли меня, в моём воображении живо всплыла картина жуткой смерти обоих ребят, и меня охватил панический ужас, когда я только попытался представить себе, какими ужасными были для них последние секунды до смерти. Кроме того, беременность тоже добавила красок в мои ощущения — на меня накатила тошнота, и я часто задышал, чтобы её унять. Джер, кажется, понял, что сболтнул лишнего, и осторожно взяв меня за плечи обеспокоенно смотрелся в моё лицо.
— Эй, Бэлл, ты чего? Тебе плохо? Я тебя напугал?
Я только хватал ртом воздух, чтобы успокоиться и привести в порядок взбунтовавшийся против меня организм. Мне нельзя волноваться, а тем более живо воображать сцены кровавой расправы — это может повредить ребёнку. Я должен подумать о чём-то хорошем, о чём-то приятном и милом. А совсем не о поедании людей живьём. Пока я пытался вытащить из подсознания картинки, где детки играют с котятами, Джер сообразил быстрее и, подняв меня на руки, быстро отнёс соседний кабинет, смежный с тем, где лежал мёртвый зверь. Там он посадил меня на кушетку, прислонил спиной к стене и метнулся к двери, чтобы позвать на помощь. Тут же появился пожилой альфа в белом халате и шприцом в руках.
— Что у тебя случилось, миленький? — доктор, годящийся мне по возрасту в дедушки, посмотрел на меня добрыми глазами с весёлой искоркой и взял меня за руку, нащупывая пульс. — Кто обидел такого чудесного омегу? Тебе плохо?
— Он на третьем месяце, а я ему брякнул лишнего про этого монстра, вот он и испугался, — ответил за меня Джер, нервно закусивший губу.
— Ну это ты зря, Джер, ему волноваться нельзя. Давай-ка, ложись, миленький, расслабься, — он помог мне улечься на кушетку. — Не надо тебе никакого укола, сейчас полежишь немного, тошнота пройдёт, я дам тебе попить водички, и ты будешь как новенький. Договорились?
Я кивнул и притих, закрыв глаза. Старичок ласково, как ребёнка, погладил меня по дредастой голове, и мне стало спокойно.
— А скажи-ка мне, миленький, это ты за Глэйдом замужем?
— Я, доктор.
— Ну и славно, ему давно пора ребёночка завести, давно. Твоему-то, Джер, малышу сколько уже?
— Почти пять, — мутант всё ещё нервничал из-за моего недомогания, но чудесный старичок разговаривал на отвлечённые темы, чтобы переключить наше внимание на приятные вещи. И правда, мы оба вспомнили кудрявого прелестника Арчи и оба улыбнулись.
— Ну вот видишь, а ваш с Глэйдом малыш ещё совсем крошечный. Давно ему пора, давно. Отдыхай. Я должен идти, а ты, Джер, посиди с мальчиком, дай ему попить, а потом проводи его домой, хорошо?
Рыжий альфа без вопросов согласился, и доктор вернулся в соседнюю комнату, а мы задержались ещё на полчаса — я лежал на кушетке, стараясь думать о рыжих кудряшках Арчи, а его папаша нервными шагами мерил комнату из угла в угол.
— Успокойся ты, всё уже в порядке. Тошнота при беременности — это нормально.
— Да, но только не на третьем месяце. Прости, я совсем не хотел тебя напугать и обидеть.
— Я не обижаюсь. Всё уже хорошо. Пойдём, отведёшь меня к Дэнни? Знаешь, мне кажется, что хоть я и муж Глэйда, совершенно не в моих силах выполнять его функции, пока он болен. Лучше это будешь ты. Я понятия не имею, как бороться с волосатыми полумедведями, а вот ты — имеешь. Я думаю, Глэйд согласится.
— Я спрошу его, ладно? Действительно, беременному омеге хочется думать совсем не о таких вещах. Пойдём, — он помог мне подняться с кушетки и, осторожно поддерживая, повёл к лифтам.
Вернувшись к Дэнни, я застал его в том же положении, в котором оставил — сидящим на диване с пустым взглядом. Я подсел к нему и обнял за плечи, но он никак не отреагировал. Я не знал, что делать. Я не знал, как унять его боль и вернуть его к жизни. Он утерял смысл, желание жить, и уж точно не я мог всё это ему вернуть. Но были два маленьких человечка, ради которых стоило подняться на ноги и идти дальше — его дети. Их с Полом мальчики.
— Дэнни, милый. Послушай, что я тебе скажу. Ты потерял то, без чего жизнь кажется тебе невыносимой. Я не буду говорить, что знаю, что ты чувствуешь — это неправда. Но у меня есть кое-что, как и у тебя, ради чего стоит продолжать бороться — ребёнок. Только мой ещё совсем крошечный, я и не видел его никогда. А вот твои мальчики — они каждый день рядом с тобой, они любят тебя, тянутся к тебе. Но они совсем тебя не видят, потому что ты закрылся от них. Ты потерял Пола, но не позволь им потерять тебя. Ты нужен им. Не поддавайся этому отчаянию, которое тебя охватывает.
Он медленно поднял голову и посмотрел мне в глаза. По его щекам текли слёзы. Несколько минут он сидел, не шевелясь, глядя мне в глаза, а слёзы всё текли и текли, никак не меняя выражения его будто бы окаменевшего лица. Это смотрелось жутко, и я прикладывал большие усилия, чтобы не отвернуться, не отвести взгляд. Наконец он прикрыл глаза, вытер слёзы и, после недолгого молчания, произнёс:
— Да, ты прав. Мне в самом деле стоит жить ради моих малышей. Я позволил себе непростительную слабость. Но мне так тяжело… и так больно. Мне совсем не хочется жить дальше. Я хочу умереть и встретиться с ним там, на небесах. Я ведь разговаривал с ним совсем недавно. Четыре дня. Всего четыре дня, ты представляешь? Он был живой, совсем такой же, как обычно. А потом Майки разбудил меня посреди ночи и сказал, что его больше нет. Я, знаешь, даже сперва не поверил и обиделся на него за такую глупую и злую шутку. А оказалось, что он вовсе не пошутил. Мне казалось, что у меня сердце остановится, если я увижу его мёртвым. Но вот уже четвёртый день я живу без него, а боль никуда не уходит. Она только разрастается и затмевает мой разум, не позволяя думать ни о чём другом. Я смертельно болен этой потерей. Я боюсь, что не смогу прожить долго после его смерти. Я не могу жить без него, это выше моих сил.
— Знаешь, милый, я слышал, что после тяжёлой утраты должно пройти восемь месяцев. Либо за это время человек находит силы жить дальше, либо, к сожалению, умирает, не перенеся потери. И знаешь что? Ты не имеешь права умирать, если у тебя есть дети. Конечно, о них позаботятся, они не останутся одни, но подумай сам, какую страшную боль ты им причинишь. Не вздумай сдаваться. Не смей, ты понял? Тебя никто не заставляет снова выходить замуж, это было бы дикостью, и я знаю, что через всю свою жизнь ты пронесёшь свою любовь и скорбь. Но твои дети заслуживают того, чтобы ты был с ними, любил их и заботился о них. Пол хотел бы этого, я уверен.