Угли догорали. Ее руки, как блуждающие огоньки, прикасались ко мне, и что-то оттаивало внутри, холод отходил, анестезия отходила, но вместе с теплом возвращалась и боль, потому что боль может чувствовать только живой. Да, только живому дано чувствовать боль и радость.
Блуждающие огоньки становились все горячей, все жарче, уже много лет прошло с тех пор, как я ощущал прикосновение женских рук, все эти годы, которые я провел в пещере на краю опустевшего рая, и я об этом забыл. Огонь, пылавший где-то, не трогал меня, но этот — этот был рядом, он грел, он жег, он причинял боль, он возвращал к жизни. Комната была заполнена запахом меда и вереска, нежными были пальцы, касавшиеся моей руки, от этих пальцев исходил ток. Это был зов жизни. Жизнь звала меня. Это была другая жизнь, она возникала из прикосновения женщины, и так было всегда — у начала всякой жизни была женщина.
И я поверил. Я поверил женщине и жизни, что звала меня, я поверил отогревающему огню и боли, и тут наконец я понял, что произошло со мною и с моей жизнью.
Мне было сорок лет, сорок лет и один день, и тут наконец я все понял, и слезы сами полились, но что я оплакивал, я так и не знал.
На улице было холодно и тихо. Под застывшим и жестким небом в редких оспинах звезд Блинов дошел до Поклонной горы. И остановился. Справа и внизу лежали оцепеневшие от стужи озера. У его ног была дорога, уходившая вниз, в самую середину огромного спящего города, где он жил.
Он стоял и смотрел.
И тут он вспомнил рисунок — человек стоял, опершись на палку; перед ним расстилалась дорога, а он стоял и смотрел назад. Кто это был? Это был он сам — понял Блинов. Это он стоял, опершись на палку, перед тем как сделать первый шаг по дороге, ведущей в будущее. За спиной у него был оставленный им Эдем; он был пуст, стены крепости рухнули, пыль клубилась и оседала. Перед ним лежала дорога, она ждала его, она вела туда, где были люди. Он был им нужен, и они ждали его.
И, может быть, у него есть еще время, и, может быть, еще не поздно.
