— Это не зависит от моего желания.
— Да, ты просто астенична, и вдобавок чертовски хорошенькая.
— Едва ли меня можно назвать хорошенькой.
— Ну, разумеется, что ты еще можешь сказать, с твоим-то талантом к самоуничижению. Но ты уж мне поверь, мужчины находят тебя весьма привлекательной.
Дэвид тоже не раз говорил мне об этом, особенно когда замечал, как я хмурюсь, разглядывая себя в зеркале, как будто недовольная тем, что там вижу.
— Я всегда недолюбливала зеркала, — отшучивалась я.
— Была бы ты дурнушкой, — возражал он, — но с твоей-то внешностью Одри Хепберн…
— Ой, я тебя умоляю…
— Даже профессор Готорден — заведующий кафедрой английского языка и литературы — отметил это сходство.
— У меня волосы длиннее, чем у нее.
— Но у тебя те же аристократические скулы, и такая же светящаяся изнутри кожа, и…
— Прекрати сейчас же, — обрывала я.
— Ты не умеешь принимать комплименты, верно? — улыбался Дэвид.
Я им не верю,хотелось мне ответить, но вместо этого я говорила:
— Ты просто необъективен.
— Возможно. И что в этом плохого?
Ты уж мне поверь, мужчины находят тебя весьма привлекательной.
Я взглянула на Кристи и молча мотнула головой.
— В один прекрасный день ты наконец начнешь нравиться себе, — продолжала она… — И тогда, возможно, решишься наложить на лицо хоть немного макияжа и перестанешь одеваться, будто лесник в Скалистых горах.
— Может, у меня такой стиль.
— Может, хватит уже тебе зажиматься и бояться всего на свете. Я хочу сказать, Джейн… да что ж такое, блин, это же последние наши годы в универе. Нам полагается напиваться вусмерть, одеваться как шикарным интеллектуальным сукам и спать с разнузданными и совершенно нам неподходящими мужиками.
— Хотелось бы мне иметь такой вот эпикурейский подход к жизни, как у тебя, — вздохнула я.
— Эпикурейский? Я всего лишь сноб и нимфоманка. Хотя знаешь, что-то мне подсказывает, что парень-то у тебя как раз имеется. Где ты его прячешь?
Я отрицательно покачала головой.
— Почему это мне не верится? — протянула Кристи.
— Не знаю, — ответила я.
— Наверное, потому, что — первое — я просто чую, что есть, есть у тебя тайный любовник, но — второе — ты, черт возьми, так крепко держишь себя в руках, что ни разу его не выдала, потому что — третье — ты по какой-то причине не хочешь, чтобы хоть кто-то узнал его имя.
Я, насколько могла, постаралась сделать непроницаемое лицо, как при игре в покер, и скрыть, что обмираю от ужаса при мысли о том, что подруга, возможно, как-то догадалась про нас с Дэвидом.
— У тебя очень богатая фантазия, — хмыкнула я.
— Ты тайно встречаешься с кем-то на стороне.
— Почему бы нет, ведь я же не замужем…
— Потому что это ты — та, с кем встречаются на стороне, дорогуша.
— Повторюсь, твое воображение меня просто приводит в восторг, но…
— Ну, хватит, Джейн, друг я тебе или нет? И, как твой друг, заслуживаю того, чтобы мне поведали все непристойные подробности… точно так же, как ты знаешь все обо мне.
— Боюсь, мне не в чем отчитываться, нет никаких непристойных подробностей…
— Ты невозможна.
— Да, мне говорили…
Мне и правда много раз говорила об этом мама, когда, будучи подростком, я отказывалась откровенничать с ней о своей личной жизни. Поскольку собственной жизни — помимо нашей общей — у мамы практически не было, ее больно задевало то, что я не хотела делиться с ней переживаниями и предпочитала помалкивать о своих делах. Отчасти это было реакцией на ее потребность быть в курсе всего и везде совать нос — до такой степени, что это становилось невыносимым. Сейчас, разумеется, я вижу, что таким образом проявлялось ее глубокое отчаяние, одиночество и ощущение брошенности, которое возникло у нее после ухода отца. Оставшись без мужа, мама обратила всю свою энергию на меня, вообразив меня Главным Делом Своей Жизни и решив приложить все силы, чтобы я достигла всего, чего не сумела добиться она. Именно поэтому каждая моя отметка в школе, каждое домашнее задание, любая книга, которую я читала, фильм, который я посмотрела, и каждый мальчик, хоть раз пригласивший меня погулять (таких было немного), стали объектом ее пристального интереса.
Меня это тяготило. Мать, с ее мелочной опекой и навязчивым желанием помочь мне избежать любых потенциальных провалов и ошибок, превратилась для меня в сущего надсмотрщика. Ко времени поступления в колледж я совсем замкнулась и настолько тщательно оберегала свою личную территорию, что доверительные отношения между нами были утрачены безвозвратно. Мама стала меньше вторгаться в мою жизнь и тщательно следила за собой, стараясь не быть мне в тягость. Внешне наши отношения наладились, и я, со своей стороны, тоже сделала шаг навстречу — вводила ее в курс основных, поверхностных событий. Но обе мы понимали, что прежнюю близость не восстановить.
Я ужасно переживала тогда, ведь для мамы это стало новым доказательством того, что она «ни на что не способна».
А самый, пожалуй, показательный разговор на эту тему произошел у нас после моего разрыва с Томом. Было Рождество. Я приехала домой, в Коннектикут, и еще ни слова не сказала маме о телефонном разговоре, состоявшемся у нас с Томом перед Днем благодарения. Разумеется, в первый же вечер она поинтересовалась, как поживает ее «будущий зять» и приедет ли он 26 декабря (как всегда делал в прежние годы).
— Боюсь, Том проведет Рождество со своими будущими тещей и тестем в Ирландии.
Мама уставилась на меня непонимающе, как будто я вдруг заговорила на сербскохорватском:
— Что ты сказала?
— Том встретил Ирландии девушку… студентку с медицинского. Так что у них там бурный роман… а у нас с ним нет.
— А когда это произошло?
Я ответила. Она побелела:
— Долго же ты ждала, чтобы мне рассказать.
— Мне нужно было время.
— Время для чего, Джейн? Если ты еще не забыла, я твоя мать, и хотя ты со мной давно перестала считаться…
— Я звоню тебе по два-три раза в неделю, приезжаю на все праздники…
— И скрываешь от меня любые серьезные события в своей жизни.
Пауза. Потом я буркнула:
— Ничего не поделаешь, так уж я устроена.
— Но почему? Почему же?
Мы редко откровенно говорим людям, какого мы на самом деле о них мнения, и не только потому, что не хотим причинить им боль, но еще и потому, чтобы не причинять боль самим себе. Щадящую ложь мы часто предпочитает обличительной правде. Поэтому в ответ на патетическое «Но почему? Почему же?» я просто посмотрела в ее встревоженные глаза и сказала:
— Это моя проблема, мама… а не твоя.
— Ты так говоришь только для того, чтобы заткнуть мне рот, а себя оправдать, убедить, что ни в чем не виновата.
— Убедить, что не виновата? В чем?
— В том, что ты закрытая книга. Точно такая же, как твой папочка.
Папочка.Как хотела я заслужить его одобрение, вызвать его интерес… А он всегда ускользал, оставался далеким, недостижимым. Теперь вот вообще поселился в Южной Америке, из наших редких телефонных разговоров я знала, что он живет с женщиной много моложе себя, — и практически никакой информации больше. И вот, оказывается, несмотря ни на что, я копировала его стиль общения с миром, стиль «закрытой книги». Не исключено, что подсознательно я таким образом пыталась ему угодить: «Видишь, папочка, я могу быть точно такой, как ты…» Но главное, дистанция между мной и другими людьми, которую я усиленно сохраняла, позволяла как-то управляться с окружающей неразберихой, защищала от посягательств на вторжение в мой мир, ограждала от назойливых глаз и даже, как сейчас, от учиненного любимой подругой допроса с пристрастием.
— Ты невозможна, — заявила Кристи Нэйлор.
— Да, мне говорили.
— Знаешь, в чем главное различие между нами?
— Просвети-ка меня.