– Сколько? – вежливо и почти без акцента уточнил клиент.
– О, как! – восхитился таксист. – По-русски, стало быть, фигачишь? – Он любезно указал в сторону припаркованного невдалеке жёлто-песочного "ниссана" с фирменными шашечками на дверцах. – Договоримся, хлопец. Договоримся! Где твой багаж?
– Нет багажа, – простодушно ответил Доменико и плюхнулся на заднее сиденье таксомотора.
– Панас, – посчитал нужным представиться водитель такси, с интересом разглядывая клиента через зеркало заднего обзора. Автомобиль, повизгивая покрышками на поворотах, вырулил из зоны парковки и уже через пару минут они влились в плотный поток машин на Воздухофлотском проспекте.
– Хорошо, я запомню, – пообещал Доменико.
– А откуда родом? – Очевидно, беседа уже была включена в перечень услуг, потому Панас не собирался так легко сдаваться.
Доменико вздохнул. «Откуда родом?» – для итальянца больше, чем вопрос. Услышав его, тот не смутится, не станет мямлить. Итальянец точно знает, откуда родом, оттого повсюду таскает с собой малую родину – в диалектах и сплетнях, в обычаях и привычках. Любой итальянец скажет вам, происхождение человека тесно связано с понятием "campanilismo" – взгляд со своей колокольни, верность своим пенатам, лучше которых не сыскать во всём мире. Но с этим-то как раз и была загвоздка.
– Из Хорватии, – сказал Доменико и почувствовал, как ему только что наступили на любимый мозоль.
– На хорвата не тянешь, – усомнился Панас. – На итальянца похож, ей Богу!
– Так оно и есть. Но родился в Хорватии.
– А по-русски где так научился, а?
– Там же, в Хорватии, – пояснил Доменико. – Русских везде много.
– Твоя правда! – кивнул Панас. – Вот плюнь и обязательно попадёшь в русского. Задолбал уже большой брат со своими народными массами! Думаешь чего, украинский народ майданит уже вторую неделю, а? Потому что достало путинское быдло, понимаешь, до-ста-ло! Вот оно уже где! – И Панас постучал ребром ладони по выпирающему кадыку.
– Я вне политики! – сухо отрезал Доменико, отсекая всякие разговоры на эту тему.
– Да какой ты к чёрту тогда итальянец, если вне политики? – удивился Панас. – Один ваш Берлускони чего стоит!
– Мода на скандалы вокруг премьера сошла на нет, едва бедолага угодил в тюрьму, – ответил пассажир.
– Он получил своё! – довольно кивнул таксист и зло надавил на клаксон. – Ну, придурок, ну куда, спрашивается, лезешь-то поперёк батьки в пекло? – Он резко выкрутил баранку влево и сложным манёвром обогнул нерадивого водителя, ставшего на пути таксиста. – Нарожали, бля, инвалидов!
Доменико пропустил мимо ушей длинный нелитературный слог Панаса. Он отвернулся и утонул в пейзаже, что рисовал город в узорах дождя. «А послезавтра зима», – тоскливо подумалось ему. Он отвернул лацкан пиджака, за которым обнаружился карман. Кончиками пальцев – среднего и указательного – выудил оттуда электронную сигарету и без удовольствия стал вдыхать водяные пары, насыщенные никотином.
– Но как с этим жить? Как, я спрашиваю, таким уродам вообще доверяют машины? – возмутился таксист. Он снова стрельнул взглядом в зеркало заднего вида и ухватился за новую тему: – Ты гляди, придумают же цацек! А чё, покурить обыкновенную папироску уж и не судьба? – И он любезно протянул пассажиру початую пачку сигарет.
– Спасибо, я бросаю!
– Ага, ну-ну! – кивнул Панас и зубами вытащил из пачки белый цилиндрик. Щелкнул прикуривателем и запыхтел вовсю сигаретой.
Доменико вдохнул сладкий табачный дым и гневно стрельнул взглядом на водителя. Тот, впрочем, был занят дорогой и не обратил на это никакого внимания. Доменико убрал бесполезную имитацию обратно в карман и пальцами помассировал виски.
Вспыльчивость итальянцев, жителей Аппенин, людей по темпераменту неспокойных, энергичных, переменчивых в настроении и эмоциях, широко известна за пределами самой Италии. Сейчас Доменико сдерживала разве что его динарская кровь и слова отца, часто любившего повторять: «Paesi che vai, usanze che trovi» – в странах, куда придёшь, поступай по обычаям, которые найдёшь. Дубравка обычно после этих слов расстраивалась: в них она видела свою истину, внятно толковавшую о том, отчего отец всё же женился на ней, будучи обручённым с другой. Тогда она уже носила под сердцем Доменико.
Аурелио, вообще, любил мешать житейскую мудрость с вином. Вливая одно, он тут же изливал другое. В такие минуты он позволял себе откровенности, на которые вряд ли решился, будучи трезвым. Всё чаще в его словах сквозила неприязнь к взрослеющему сыну, который своим характером напоминал мать, и это больно ранило самолюбивого отца. «У итальянцев бытует шутливая поговорка о самих себе, – говорил Аурелио заплетающимся языком после пары-тройки стаканчиков граппы, – «Если нам связать руки за спиной, то мы не сможем говорить». После этого он принимался ржать, как безумный; некрасивый, омерзительный смех: изо рта летела слюна, колыхался в волнах жира голый волосатый живот. Потом неожиданно замолкал и очень грустным голосом присовокуплял, обращаясь к Доменико: «А ты – сможешь…»