Приободрился.
Свернул у Соборной горы на кривую и узкую улочку Красный ручей, матово лоснящуюся булыжниками, древесную, деревенскую. Внизу, где улочка сливается с другой — Зеленый ручей — на калитке железная табличка: «Стой! Подумал? Заходи». И ниже рисунок собаки. Но за оградой было покойно и тихо. Может, хозяева шутят, кто знает. Хорошая надпись.
Травы везде у заборов выжженные солнцем. При взгляде на них мелькают мысли о временах давних, когда весь город был деревянным, и выгорали целые улицы. Из-за оград тянут шеи золотые шары, один попал в щель между досками, желтеет весело, как будто забор скалится фиксой.
Семинария с ведущей к ней бетонной, очень длинной и крутой «лестницей Иакова», крепостная стена, Авраамиев монастырь; возле него молодой отец фотографирует девочку с распущенными волосами и молодую, стройную маму. И вот здесь линия оставила меня. Или точнее я свернул с нее в какое-то другое пространство-время, понятное лишь мне. И кому-то еще.
Уже дома вспомнил, что за весь путь увидел только одно яблоко, оно лежало где-то на земле в пыли, едва прибитой дождем. А вот объявлений для кунсткамеры было два. Второе обнаружил на железной двери подъезда. Издалека увидел надпись крупными черными буквами: «Внимание!» — и решил, что опять воду отключают или газ или неизвестно что. Но, приблизившись, прочитал: «Пропал кот Бублик, окрас рыжий, глаза… телефон…».
Итоги дня таковы: Перрюшо, одно яблоко, два объявления и окончательный вывод о городских окраинах — они напрочь лишены линий, хотя здесь и встречаются коты с забавными именами.
«…перестаньте считать бережное обращение с землей чисто экономической проблемой. Рассматривая каждый вопрос, ищите не только то, что экономически выгодно, но и то, что хорошо этически и эстетически», — наткнулся на эту цитату из О. Леопольда, американского лесничего, и сразу представил лица епископа-подрядчика-исполнителя, премьера, президента, главные лица ломающих Химкинский лес.
И снова понял, что часто рядом с нами живут инопланетяне.
Борхес меланхолично замечает, что уверенность, что все уже написано, уничтожает нас или обращает в призраки.
Но действительно ли все написано? Наверное, каждый из пишущих убежден, что он-то пишет то, чего еще нет. И что же? Смерть, любовь?.. Беатриче сразу вспомнится, Лаура… Но вот у другого поэта имя возлюбленной Кристина, например. А может, и Лаура. Но у этой Лауры рязанские глаза. Все написано, кроме этих глаз. А другие глаза — другая песня. Нет еще в природе Лауры с рязанскими глазами. Да и сам Борхес в «Вавилонской библиотеке» говорит, что нет двух одинаковых книг в Библиотеке.
Прогулка не ладилась, хотя погода была свежая, воздух чист-свеж, облака, серый ясный свет, ветер. Постоял на мосту, посмотрел на речной трамвайчик, готовящийся к отплытию, раздумывая, не купить ли билет?…Рыбак, стоящий почти по пояс в воде с удочкой, выловил рыбу, сверкнула, исчезла.
В магазинчике за рекой купил Йейтса, в автобусе раскрыл наугад, это был «Черный кентавр» по картине Эдмунда Дюлака. Начал читать.
У меня возникли какие-то ассоциации, черный кентавр двинулся по лабиринтам, как говорится, памяти, я — за ним. Но это уже слишком смутные и личные вещи. Мы туда не пойдем. А вот дома я решил пройтись по инету в поисках этой самой картины, по которой и было написано стихотворение.
«Я думал, что любое искусство должно быть кентавром, обретающим в фольклоре свою спину и сильные ноги».
Нашел рассуждения об этом стихотворении.
Оказывается, оно считается самым темным символическим стихотворением этого ирландского поэта. Я угадал!
А вот самой картины так и не обнаружил. Но и другие оказались яркими и причудливыми. Эдмунд Дюлак был знаменитым иллюстратором. И теперь мне кажется, что пока я ехал по улице Соболева и дальше по нашему Смоленску августовским вечером, что-то подобное вспыхивало — там, в лабиринтах листвы и трещинах крепостных башен, да и просто в подворотнях. И теперь уже этот день неотделим от Кентавра: Йейтса-Дюлака.
17 августа 1991 года поехал я на велосипеде в мою сокрытую местность. Думал дня три там провести. Сел обедать у железной дороги. Сходил на колодец, рядом деревня. Сварил суп, взялся за ложку. Тут на ветку еловую приземлился ястреб, держит в длинных лапах мышь. Взглянул на меня: глаза желтые, круглые, беспощадно ясные, — снялся и улетел. Я продолжил обед; поглядывал через огромное поле и болото на местность: там висели космы дождей. Что-то мне расхотелось туда лезть, и я повернул коня, зеленый велосипед. Спал дома. Утром сразу вспомнил сон. Весьма странный. Снились мне: Сахаров, отчетливое слово СМЕРТЬ и гигантский змей, питон из железа, с дегенеративной мордой: он двигался на город, по улицам разбегались люди. Привычка у меня была зарядку делать при включенном телевизоре, тогда еще он был в моем доме. Вот и включил я телевизор, не успел взмахнуть руками — и сел. Классическая музыка. Измученная внутренними борениями диктор. Понял сразу: переворот. Смешно, но, у меня на уме — афганская рукопись, сотни четыре исписанных с двух сторон страниц. Тогда-то совсем не до смеха было, понятно, что мести будут всех.