В такой обстановке разыскать Бенджамина оказалось нетрудно. Он был на старой пивоварне, на набережной.
— Надо бы управиться до рассвета, — предложил я несколько сгоряча.
— Ладно, — сказал Коннор. — Чем раньше припасы будут возвращены, тем лучше.
— Конечно. Не могу же я мешать твоей утопии. Иди за мной.
Мы пробежали по крышам и через несколько минут любовались видом Нью-Йорка, уходившего почти к горизонту — точно израненным воином в момент его боевой славы.
— Скажи мне вот что, — нарушил молчание Коннор. — Ты ведь мог убить меня при первой встрече — что тебя остановило?
Я бы мог позволить, чтобы тебя повесили, подумал я. Мог позволить Томасу убить тебя в тюрьме Брайдуэлл. Что меня тогда остановило? В чем причина? В том, что я стар? Сентиментален? Или просто тоскую по той жизни, которой у меня никогда не было?
Но все эти мысли я оставил при себе, и после краткого молчания отделался отговоркой:
— Любопытство. Еще вопросы есть?
— Что все-таки нужно тамплиерам?
— Порядок, — сказал я. — Цель. Путь к ней. Больше ничего. Это только твои приятели всё тщатся помешать нам болтовней о свободе. Когда-то ассасины ставили более разумную цель — мир.
— Свобода — это и есть мир, — убежденно сказал он.
— Нет. Свобода — это дверь в хаос. Ты только посмотри, что за революцию устроили твои дружки. Я стоял перед Континентальным конгрессом. Слушал, как они орут и топают. Всё во имя свободы. Но это лишь шум.
— Поэтому ты на стороне Ли?
— Он понимает, что нужно будущей нации куда лучше, чем олухи, которые уверяют, что представляют ее.
— А по-моему, ты просто завидуешь[22], — сказал он. — Люди сделали свой выбор и выбрали Вашингтона.
Ну вот опять. Я почти завидовал ему — его взгляду на мир: ясному и определенному. В его мире, казалось, нет места сомнениям. Если в конце концов он все-таки узнает о Вашингтоне всю правду (а если мой план удастся, это произойдет и скоро), его мир — и не только мир, но и чистый взгляд на мир — разлетится на куски. А вот тогда я бы ему не позавидовал.
— Люди ничего не выбирали, — вздохнул я. — Выбор сделала кучка привилегированных трусов, желавших только разбогатеть. Они собрались и приняли решение, которое их устроило. Они расписали его красивыми фразами, но правдой от этого оно не стало. Разница, Коннор — единственная разница между мной и теми, кому ты помогаешь — в том, что я не выдумываю страданий.
Он смотрел на меня. Не так давно я говорил себе самому, что мои слова на него не подействуют, и все-таки я попытался. Но, кажется, я был неправ — кажется, мои слова действовали.
Возле пивоварни выяснилось, что Коннору нужна маскировка — его ассасинский балахон несколько бросался в глаза. Он раздобыл чужой наряд, снова блеснув своими навыками, но и на этот раз я был скуп на похвалы. Так что вскоре мы снова стояли у ворот пивоварни, и над нами высились ее стены красного кирпича, и ее темные окна смотрели на нас неумолимо. За воротами виднелись бочки и телеги и еще охранники, шнырявшие туда-сюда. Бенджамин заменил большую часть тамплиеров собственной наемной гвардией; история повторяется, подумал я, вспомнив Брэддока. Я лишь надеялся, что Бенджамин не окажется таким же заговоренным от убийства, как Брэддок. Хотя это маловероятно. Я как-то не слишком верил в крупный калибр моего нынешнего противника.
Я вообще мало во что верил последнее время.
— Стоять! — из тени вышел охранник, разгоняя туман, курившийся на уровне наших лодыжек.
— Это частная собственность. Какое у вас тут дело?
Я слегка сдвинул шляпу, чтобы открыть свое лицо.
— Отец Понимания направляет нас, — сказал я, и вроде бы, его это устроило, хотя на Коннора он смотрел все еще с подозрением.
— Тебя я узнал, — сказал он, — а дикаря не знаю.
— Это мой сын, — сказал я и. с удивлением услышал нежность в собственном голосе.
22
В оригинале: It seems to me your tongue has tasted sour grapes. — «Мне кажется, ты просто говоришь, что зелен виноград», т. е. просто не можешь дотянуться до вожделенного предмета.