— Так значит, теперь мне придется опасаться за свою жизнь, сеньор?
— У меня в гостях? — он развел руками и губы его изогнулись в иронической улыбке. — Мне приятно сознавать, что я выше мелких забот королей, друг мой.
— Так кому же вы служите сеньор?
— Ну. жителям города, конечно.
— И кому же вы клялись, если не королю Фердинанду?
— Верховной власти, сеньор, — улыбнулся Ведомир, закрывая разговор, и обратился к свертку с сыром, который я положил на камин.
— Итак, — продолжил он, — прошу меня простить, я отвлекся. Вот этот сыр. Он из Республики Генуя или это английский сыр?
— Это мой сыр, сеньор. Мои сыры превосходны для всех, кто поднял свой флаг.
— Так он готов вытеснить Варелу?
— А может быть, нам торговать вместе?
— И что же? Тогда у меня будет несчастным Варела.
— Да, сеньор.
— Такое положение дел может не волновать вас, сеньор, но я-то буду терзаться каждый день. Ну что ж, позвольте его хотя бы попробовать, прежде чем он растает. Сделав вид, что мне жарко, я ослабил на шее шарф, а потом и вовсе снял его. Я украдкой сунул руку в заплечную сумку и нащупал дублон. Когда он отвернулся к сыру, я спрятал дублон в шарф.
В полумраке свечи блеснул нож, и Ведомир отрезал кусочек от первого сыра, попридержал его большим пальцем, обнюхал — хотя вряд ли в этом была необходимость, потому что я чувствовал запах даже со своего места — и отправил в рот. Задумчиво пожевал, глянул на меня и отрезал второй кусок.
— Хм, — сказал он чуть погодя. — Он не лучше сыра Варелы. На самом деле, он точно такой же, как сыр Варелы.
Он перестал улыбаться и лицо его потемнело. Я понял, что раскрыт.
— На самом деле, это и есть сыр Варелы.
Он открыл рот, чтобы позвать на помощь, но я движением кистей скрутил из шарфа удавку, прыгнул вперед со скрещенными руками и накинул удавку ему на шею.
Его рука с ножом взметнулась по дуге вверх, но движение вышло медленным, потому что он был захвачен врасплох, и ножик только хлестнул по шелку рядом с нашими головами, а я тем временем закрепил румаль[5], чтобы монета передавила горло, и оборвал его крик. Держа удавку одной рукой, я разоружил его, швырнул нож на подушку, а потом двумя руками затянул румальдо конца.
— Меня зовут Хэйтем Кенуэй, — спокойно сказал я и наклонился, чтобы заглянуть в его широко открытые выкаченные глаза. — Ты предал Орден тамплиеров. И поэтому приговорен к смерти.
Его рука тщетно пыталась царапнуть мне по глазам, но я отодвинул голову и смотрел, как мерно подрагивал шелк, пока жизнь уходила из него.
Когда все кончилось, я перенес тело на постель и, как меня и просили, забрал со стола его дневник. Он был открыт, и глаза мои ухватили несколько строчек: «Para ver de manera diferente, primero debemos pensar diferente»[6].
Я прочел еще раз и перевел старательно, как будто учил новый язык: «Чтобы видеть иначе, надо сначала думать иначе».
Некоторое время я смотрел на страницу как в забытьи, потом резко захлопнул дневник и сунул его в сумку, заставив себя думать о делах. Смерть Ведомира до утра не обнаружат, а к этому времени я буду уже далеко, на пути в Прагу, и теперь мне есть о чем расспросить Реджинальда.
18 июня 1747 года
— Речь идет о твоей матери, Хэйтем.
Он стоял передо мной в подвале штаб-квартиры на Целетной улице. Он даже не удосужился одеться на пражский манер. Он нес свою английскость как знак почета: изящные и добротные белые чулки, черные бриджи, и конечно, парик, белый парик, пудра с которого сильно ос ыпалась на плечи сюртука. Его освещало пламя от высоких железных светильников, укрепленных на древках по обе стороны от него, а стены вокруг были так темны, что возле светильников дрожал бледный ореол. Обычно он стоял без напряжения, заложив руки за спину или опираясь на трость, но сегодня атмосфера была официальной.
— О матери?
— Да, Хэйтем.
Я подумал сначала, что она болеет, и тотчас же ощутил сильный прилив вины, почти до головокружения. Я неделями не писал ей; временами почти не вспоминал.
— Она умерла, Хэйтем, — сказал Реджинальд. — Неделю назад она упала. Сильно повредила спину, и я боюсь, что не выдержала этой травмы.
Я смотрел на него. Чувство безмерной вины исчезло, и вместо него пришла опустошенность, зияющий провал там, где должны быть какие-то эмоции.
— Сожалею, Хэйтем, — на его обветренном лице от сочувствия появились морщины, а глаза стали добрыми. — Твоя матушка была замечательной женщиной.
5
Румаль (румал) — шелковый платок или шарф с завязанной на конце монетой. Использовался индийскими тхагами для ритуального удушения жертвы в честь богини Кали.