А потом я вынул из ножен меч.
Ирония судьбы — ведь именно этот меч подарил мне в детстве отец. В последние дни я почти не расстаюсь с ним. Когда-то давно Реджинальд интересовался, когда мой меч отведает первой крови, но теперь он отведал ее уже не раз. И если я прав насчет Бетти, то отведает снова.
Я сел на кровать, приставил к ее горлу меч и рукой закрыл ей рот.
Она проснулась. Глаза ее распахнулись от ужаса. Рот ее двигался, она попыталась крикнуть, но лишь пощекотала губами мою подрагивающую ладонь.
Я держал ее трепетавшее тело, молчал и просто ждал, пока ее глаза смогут увидеть меня в темноте, и она узнает меня. Неужели не узнает, хотя и нянчилась со мной десять лет, как родная мать? Неужели не узнает своего мастера Хэйтема?
Она перестала сопротивляться, и я сказал ей:
— Здравствуй, Бетти, — моя рука все еще закрывала ей рот. — Я хочу у тебя кое-что узнать. Ты должна ответить. Чтобы ты ответила, я сниму руку с твоего рта, и тебе захочется крикнуть, но если ты крикнешь.
Я прижал ей к горлу лезвие меча, чтобы показать, что ее в этом случае ждет. А потом очень осторожно снял руку с ее рта.
Ее взгляд был твердым, как гранит. Я на мгновение ощутил себя в детстве и почти испугался огня и ярости, пылавших в ее глазах, потому что вид этих глаз вызвал в моей памяти картины, когда она меня распекала, а я не мог от этого увильнуть и должен был только нести наказание.
— Вас следует хорошенько высечь, мастер Хэйтем, — прошипела она. — Как вы смеете влезать в комнату к спящей леди? Или я вас ничему не учила? Или Эдит вас ничему не учила? Или ваша матушка?
Голос ее становился все громче.
— Или ваш отец ничему вас не научил?
Воспоминания детства обрушились на меня, и теперь я был вынужден снова искать в себе решимость, должен был бороться с желанием просто убрать меч и сказать: «Простите, нянюшка Бетти, я больше так не буду, потому что отныне и впредь я хороший мальчик».
Но мысль об отце добавила мне решимости.
— Что правда то правда, Бетти, ты когда-то была мне второй матерью, — сказал я.
— И ты права: то, что я сейчас делаю, вещь ужасная и непростительная. И поверь, мне вовсе не легко это делать. Но ведь то, что ты сделала, тоже ужасно и непростительно.
Она прищурилась не понимая.
— О чем это вы?
Левой рукой я достал из сюртука сложенный в несколько раз листок бумаги и почти в полной темноте показал ей.
— Помнишь Лору, судомойку?
Она кивнула опасливо.
— Она написала мне, — продолжал я. — Написала все о твоих отношениях с Дигвидом. Сколько времени отцовский камердинер был твоей пассией, Бетти?
Никто мне не писал, листок бумаги в моей руке содержал лишь одну тайну — адрес моей съемной квартиры, но я рассчитывал, что в темноте она не заметит обмана. А правда заключалась в том, что перечитывая старый дневник, я вдруг живо вспомнил тот давнишний эпизод, когда я отправился искать Бетти. В то холодное утро она «немного повалялась в постели», и когда я смотрел в замочную скважину, я видел в комнате пару мужских сапог. Тогда я ничего не сообразил, потому что был маленьким. Я глянул на них глазами девятилетнего мальчика и даже не подумал о них. Ни тогда. Ни позже.
И не думал о них до тех пор, пока не перечел дневник, и тогда внезапно, словно смысл хитрого анекдота, до меня дошло: это были сапоги ее любовника. Кого же еще? В том, что любовником был именно Дигвид, я все-таки сомневался. Я помнил, что о нем она говорила с большей расположенностью, но ведь и другие тоже; он нас всех одурачил. Но когда я с Реджинальдом уехал в Европу, именно Дигвид подыскал для Бетти новое место. И все же я лишь предполагал их связь — догадка взвешенная, вроде бы обоснованная, и тем не менее, рискованная и — ошибись я ненароком — ведущая к страшным последствиям.
— Помнишь тот день, когда ты «немного повалялась в постели», Бетти? «Чуть дольше повалялась», помнишь?
Она с опаской кивнула.
— Я пошел тебя искать, — продолжал я. — Я, видишь ли, замерз. И в коридоре возле твоей комнаты — как ни стыдно в этом признаваться — я встал на колени и заглянул в замочную скважину.
Я почувствовал, что слегка краснею, несмотря на всю мою выдержку. Она глянула на меня сперва со злобой, но потом взгляд ее стал суров, а губы сердито сжались, как будто давнишнее то вторжение было таким же скверным, как и нынешнее.
— Я ничего не видел, — добавил я с поспешностью. — Ничего, кроме тебя, спящей в постели, и пары мужских сапог, в которых я узнал сапоги Дигвида. Ты ведь путалась с ним, разве нет?
— Ох, мастер Хэйтем, — прошептала она, потом покачала головой, и глаза ее стали печальными. — Что же с вами произошло? Во что же вас превратил мистер Берч? То, что вы приставляете нож к горлу такой пожилой леди, как я, это уже из рук вон плохо, просто — хуже некуда. Но гляньте на себя со стороны: вы наносите мне обиду за обидой, обвиняете меня в том, что я с кем-то «путалась», как будто я разрушала брак. Не было никакого «путанья». У мистера Дигвида были дети, которые жили на попечении его сестры в Херефордшире, а жена его умерла задолго до того, как он поступил на службу в ваш дом. И мы с ним не «путались», как вы воображаете в ваших мерзких мыслях. Мы любили друг друга, и как вам только не стыдно что-то выдумывать. Как вам не стыдно.