Тяжелые ворота были заперты на огромный ржавый замок, выглядевший так, будто его не открывали несколько лет, и я некоторое время рассматривал его, а потом взвесил на ладони; и вдруг услышал тихий, настойчивый мальчишеский голос.
— Эй, ты. Это правда, то, что говорят о твоем отце?
Он подошел с другой стороны ворот, но мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять это — секунд, в продолжение которых я стоял потрясенный и едва не мертвый от страха. А потом я чуть не выскочил из собственной кожи, потому что в отверстии, в двери, я увидел немигающий глаз, наблюдавший за мной. И снова услышал вопрос.
— Говори, а то меня застукают в любую минуту. Это правда, то, что говорят о твоем отце?
Немного успокоенный, я нагнулся к отверстию и заглянул туда.
— Кто тут? — спросил я.
— Это я, Том, твой сосед.
Я знал, что Том был самым младшим в семье, примерно моих лет. Я услышал, что кто-то зовет его.
— Кто ты? — спросил он. — В смысле, как тебя зовут?
— Хэйтем, — ответил я и подумал, что вот бы Том стал моим другом. По крайней мере, глаз у него был доброжелательный.
— Странное имя.
— Арабское. Оно означает: «молодой орел».
— Ничего, подходящее.
— Откуда ты знаешь, что «подходящее»?
— Ну, не знаю. Так как-то. А живешь только ты?
— С сестрой, — торопливо пояснил я. — И с мамой и с отцом.
— Не большая семья.
Я кивнул.
— Ну, говори, — настаивал он. — Правда или нет? Твой отец правда такой, как говорят? Только не вздумай врать. Я по глазам вижу, что знаешь. И сразу увижу, что врешь.
— Я и не думал врать. Просто я не знаю, что о нем говорят, и кто такие эти «говорят».
И в то же время я осознал странную и не совсем приятную вещь: что где-то там существует понятие «нормальности», и что мы, семья Кенуэев, в это понятие не входим. Должно быть, обладатель доброжелательного глаза что-то расслышал в моем тоне, потому что он поспешил добавить:
— Ты извини, если что не так. Но мне просто интересно. Понимаешь, ходят слухи, и ужасно интересно, правда они или нет.
— Что за слухи?
— Ты подумаешь, что это глупости.
Я бесстрашно приблизился к отверстию, глянул на Тома, глаз в глаз, и спросил:
— Это ты о чем?
Он моргнул.
— Говорят, что раньше он был… ээ…
Тут за его спиной раздался шум, и я услышал сердитый мужской голос, звавший его по имени:
— Томас!
Он отпрянул назад.
— Тьфу ты! — прошептал он второпях. — Я пойду, меня зовут. Надеюсь, еще встретимся?
И он убежал, а я остался и стал думать, что же он имел в виду? Какие слухи? И что это за люди, которые обсуждают нас и нашу «не большую» семью?
И еще я вспомнил, что надо бы поторопиться. Был почти уже полдень, а в это время у меня занятия с оружием.
7 декабря 1735 года
Я чувствую себя потерянным, как будто застрял в чистилище и ожидаю решения своей судьбы. Взрослые вокруг меня что-то возбужденно обсуждают. Их лица напряжены, дамы плачут. Костры, конечно, горят повсюду, но дом опустел, если не считать нас и того имущества, которое мы спасли из горевшего особняка, и все время чувствуется холод. На улице пошел снег, в доме горе, и все это пробирает до мозга костей.
Возобновив от нечего делать мой дневник, я надеялся добраться до давнишних событий моей жизни, но кажется, что описывать придется дольше, чем я вначале думал, и, конечно, происходят и другие важные дела, которые заслуживают внимания. Похороны. Эдит, сегодня.
— Вы готовы, мастер Хэйтем? — спросила Бетти — лоб ее был наморщен, глаза утомлены. В течение многих лет — это длилось столько, сколько могла вместить моя память — она помогала Эдит. Теперь она осиротела, как и я.
— Да, — ответил я, одетый, по обыкновению, в костюм и, по сегодняшнему случаю, в черный галстук. Эдит была на свете одна-одинешенька, вот почему только оставшиеся в живых Кенуэи с домочадцами собрались в людской на поминки — с ветчиной, элем и кексом. Когда все было съедено, рабочие из похоронной компании, уже изрядно пьяные, погрузили ее тело в катафалк и отправили в церковь. А мы сели в похоронные экипажи. Нам понадобилось всего два. Когда все кончилось, я вернулся к себе в комнату, чтобы продолжить рассказ…