Высокий, высохший, платье на нем, как на жерди, Труцевич с горечью кивает. Правду молвит человек. Сам сколько раз видел, как хищники-иезуиты набрасывались на книги, печатанные кириллицей. Списки себе составили, какие из них опасными считать и безжалостно уничтожать. Однако выгребали из школьных, монастырских и частных книжных собраний по спискам и без списков. У кого сила и нахрапистость, докажи ему правду и закон! Труцевич и сам владеет пером, написанное им тоже печатается книжками, в том числе книжками для школ, — и он благословляет Соболя. Удачи тебе, мастер, угодное богу дело замыслил!..
Разговор идет под низким, закуренным потолком монастырской трапезной. Стеткевич здесь не дома. На нем не домашняя рубаха крестьянского полотна, а шитый золотом кунтуш. Но Кутеино — имение его, землю под монастырь дал он, и всем, что тут делается, он по-хозяйски интересуется.
На Соболя он глядит из-под лохматых, сплошным коромыслом выгнутых бровей, как смотрел при встречах в Киеве, — с лукавой приветливостью. Нравится ему, как наладил могилевец печатню. Не знает и не может Стеткевич знать, какая замечательная ей уготована судьба. Что останется она в Кутеине и когда Соболь отсюда уедет, теперешние подмастерья сами вырастут в добрых мастеров. Что станет знаменитой. Что в войну между Польшей и Россией, спасая знаменитую белорусскую друкарню от военных невзгод, заберет ее оборудование и старых уже монахов-мастеров Иверский монастырь под Новгородом. Что немного позже очутится то оборудование в Воскресенском монастыре под Москвой. Что оттуда будет перевезено в Печатный двор — самую первую и главную Российской державы типографию.
Не может того знать ни сам друкарь-скиталец, ни шляхетный его опекун. Одно видит Стеткевич: за добро ему платят добром. Вот и промысел свой Соболь наладил отменно, и благодетеля на весь свет, почитай, славит. В книге «Апостол», которую начал еще в Киеве, а доделывал уже тут, в Кутеине, вон какими видными и пригожими буквами сообщает, что «коштом и накладом пана Богдана Стеткевича, подкоморого Мстиславского» книга печатана. А новая, которую замыслил — ее ведь приобретет еще больше народу. Чтобы учить детей, не пожалеет ведь простолюдин последней копейки. И, выходит, фамилию Стеткевичей люди знать будут сызмала. Знать и почитать не за одно богатство, а за приверженность к просвещению, за благородное ему содействие.
Стеткевич отхлебывает сладко-хмельного напитка, принесенного в трапезную келарем. Стеткевич ударяет лапищей о стол.
— Так тому и быть. Берись, мастер, за новую «Азбуку».
Соболь склоняется, как положено, в поклоне. Соболь говорит вдруг непонятное.
— Не будет, господине мой, «Азбуки». С дозволения вельможного пана иначе будет книга называться.
Стеткевич снова отхлебывает напитка. Стеткевич ждет объяснений.
Словно перед тем, как нырнуть, друкарь набирает полную грудь воздуха.
— Более истинное название осмеливаюсь, — поклон благодетелю шляхтичу, поклон благодетелю игумену, — высоким заступникам для книги предложить. Не сам его придумал, не сподобился. В Евьевской обители под Вильней вразумил господь счастливого. Тринадцать лет назад печатана там книга была для учения, какую мне сейчас хочется печатать. И названа была удивительно: «букварь». Буквы, мол, тот усвоит, кто книжку осилит. Начатки, самые первые шаги грамоты. А хватит сил на шаги первые, то, бог даст, пошагает дорогой учености дальше.
Стеткевич слегка морщится: а приобретет книжку холоп? Холопа на дорогу учености выводить тоже?
Однако Труцевич и сейчас в знак поддержки Соболю кивает. Мол, научится православный грамоте, значит, не устное только, а и писаное божье слово станет ему доступно. И крепче еще в душе станет вера отцов, труднее такого сбить с толку, перетянуть в католичество. А что касается необычного названия — «букварь», то Труцевич евьевскую книжку знает. Достойна подражания. И названием и содержанием.