— А какой вид у этого Дурного Вилларада? — спросил я. — И почему он дурной?
Джим долго молчал, и я решил, что он вовсе не ответит. Его ржавого цвета котелок сполз на лоб под брюхом Лимоши, а сам он всё жевал табак. Звонкие струйки молока ударяли в ведро с двух сторон — брик–бряк–брик–бряк — а Лимоша иногда вскидывала голову, отгоняя мух.
— Почему он дурной? — Брик–бряк–брик–бряк — Так, наверно, Бог захотел, чтобы он был дурным, и баба его, и Лидия тоже дурные.
— Кто такая Лидия?
— Лидия? Она его дочка.
Я задумался.
— А как он всё‑таки выглядит?
— Ну, как? Длинный такой, седой, жилистый, зубастый.
— А что он сделал глупого?
— Лучше выкинь его из головы.
— Так что он сделал?
— Свихнулся на своей вере. Они все трое. Гимны поют, утром днем и вечером.
— Ну–у…
— Ты послушай, когда будешь мимо идти. Поют как оглашенные… A cила какая! Кнутом как влупит…
— Кнутом?
Мой недоуменный вопрос остался без ответа, и только струйки молока продолжали звенеть.
Тетушки были такие милые, что милее не бывает. Они мало что понимали в детях — тем более, в мальчишках — и я был для них загадкой, над которой они, наверняка, допоздна ломали головы. Один Бог знает, к каким невероятным заключениями они приходили! Они были так похожи одна на другую, что я сперва долго их путал. Обе носили очки, у обеих были тонкие, бледные и добрые лица. Одевались они во всё черное, с кружевными накидками на плечах, имели резкий пробор ровно посерди головы и яркие голубые глаза. Только через несколько дней я стал различать, что у тётушки Джулии были седые пряди, а во время разговора она складывала руки на груди и была мягкая и ласковая. Тётушка Дженни была чуть полнее и объемистей спереди, могла вдруг громко расхохотаться мужским смехом и отпустить злую шутку. Они никогда не покидали дома, кроме как в церковь по воскресеньям. Тогда кобылу Бетси запрягали в коляску с верхом, а Джим надевал предназначенный для этого случая плащ, не так позеленевший, от возраста, как другой, который он носил каждый день. Еще раз в месяц они выбирались на чай к священнику, и не чаще — к капитану Фиппену. Вот и всё. Они проводили время дома и в саду, иногда важно инспектируя амбар. Порой, когда закат случался «такой особенный», они брали меня с собой в верхний сад, откуда открывался захватывающий вид на долину в западную сторону, где на прощальном солнце чеканились зубцы гор. Такое, впрочем, случалось нечасто, и вели они тогда себя со всей серьезностью, будто исполняя завет Господа.
В одну такую прогулку, когда мы стояли у повалившейся яблони, которая полулежа на земле каждый год цвела и плодоносила, и любовались меркнущим закатом в изгибах реки Милл, тетушки впервые при мне упомянули Виллардов. В такой час и в таком свете ферма Виллардов вырисовывалась еще резче.. Она стояла совсем черная, квадратная и одинокая против гаснущего на западе света, и даже на таком расстоянии казалась убогой и заброшенной. Видели мы с нашего места и белый пешеходный мостик, перекинутый к главной дороге. Тетушка Джулий первая заметила переходившего по мостику человека.
— Вот он идет, — сказала она.
— Кто?
— Старый Исаак, чтоб ему свалиться и потонуть.
— Надо хорошенько постараться, чтобы утонуть в нашей Милл!
Я едва мог разглядеть на мостике человека, что‑то несшего в руке.
— А что он несет, тетя Дженни?
— Наверно, бочонок крепкого сидра.
— Думаю, сегодня они будут всю ночь петь гимны.
— Не только…
— А что он делает? — спросил я.
Тетя Дженни бросила на тетю Джулию быстрый взгляд, не предназначавшийся мне.
— Отбивает такт ремнем для правки бритвы, — ответила она.
— А Джим говорил, что кнутом.
— Он, думаю, особенно не выбирает: может и ручкой метлы. Но слышно их до самого горизонта! — Тетушка Дженни хохотнула. — А Лидия тогда не показывается.
Я чувствовал, что за этим кроется что‑то странное, и хотел задать им кучу вопросов, но в ту минуту лучшие краски заката уже растаяли, тетушки, подобрав длинные юбки, направили шаги обратно к дому, и больше ничего не было сказано. И хотя Придурок Виллард не выходил у меня из головы, а я не выходил из дому без надежды, хотя бы смутной, встретить Исаака, ничего нового я о нем не узнал, пока через несколько недель меня не послали к капитану Фиппену с имбирными пряниками в подарок от тетушки Джулии. Еще не взобравшись на холм (день был очень жаркий), я увидел капитана, сидевшего в кресле–качалке, закинув ноги на перила крыльца и с подзорной трубой у глаза. Он видел, как я карабкаюсь верх, и когда я, наконец, дотащился до него, сказал, что мог пересчитать капельки пота у меня на лбу.