Ситуация открывалась в новом свете.
— И меня, — согласился я.
— Еще какая дрожь!
— А разве нельзя ничего сделать?
— Пойди, попробуй. Даже преподобный Перкинс близко там не показывается.
— Как же они живут?
— Бог их знает. Живут как‑то.
Я вернулся домой с ощущением грядущего несчастья, но ни я и, наверно, никто на свете, не мог предположить, каким ужасом это обернется.
Впрочем, беззаботные дни на «Ведьминых вязах» в обществе тетушки Джулии и тетушки Дженни не побуждали к размышлениям о назревающей где‑то беде, и я все реже вспоминал об Виллардах. По правде говоря, мое мальчишеское любопытство к ним изрядно поугасло, и если в этом заброшенном доме действительно происходила трагедия, она больше не казалась мне шекспировской. Мои прежние страхи и удивление казались мне ребяческими, и я дважды в день проносился мимо этого дома на Форде даже не повернув головы. Кроме того, тетушки все время поручали мне какое‑нибудь дело. Автомобиль был их новой игрушкой, которой они никак не могли натешиться, а тут еще появились новый телефон и фонограф, совершенно изменившие темп жизни на ферме, и дни бежали, как минуты. Не проходило и дня без какой‑нибудь дальней вылазки. Прежде мои тетушки почти никогда не удалялись от Хэкли Фоллс больше, чем на десять миль, и сейчас возможность побывать в Рутланде, Берингтоне, на Беллоуз Фоллз, или проехаться по Тропе Могавков до Фитчбурга приводила из в дикий восторг. Как‑то мы даже заночевали в Виндзоре, и я никогда не забуду с какой девичьей радостью и трепетом они спускались в золоченый обеденный зал Дома Зеленой Горы. Тетушки краснели и кокетничали как невесты и хотели перепробовать все кушанья из огромного меню. Думаю, они даже прошлись бы со мной в танце, если бы я предложил — хотя тетушка Джулия относилась к «этим так называемым современным танцам» с полным презрением.
Между тем, Хэкли Фоллс ждали новые волнующие перемены. Городком овладело неведомое ему прежде оживление. Впервые я услышал эту новость от мистера Грина на почте, и он удивился, что я до сих пор ничего не знаю, потому что все вокруг три дня только об этом и говорят и ходят, как помешанные, а фермеры приезжают издалека целыми семьями.
Там есть скамьи для кающихся, сказал он, и след опилок, и всякие штуковины, а за главного у них там какой‑то достопочтенный Буди с юга, настоящий артист — адский огнь и сера. До печенок прожигает, а язык его, как у негритоса. Наш священник мистер Перкинс, он две тысячи долларов в год получает, просто из себя выходит. Как он только не кроет этого Буди с его воскресными проповедями! А тот гребет себе денежки как ни в чем не бывало.
Это действо я увидел в первый раз, когда уже под вечер вез тетушек с прогулки в Манчестер. Там был круглый шатер с небольшим конусом на куполе, какие обычно строят на сельских ярмарках. Его возвели в поле у фермы Хэммонда в полумиле к западу от города, и на истоптанной копытами и разъезженной колесами площадке сгрудилась пестрая толпа авто, повозок, экипажей и лошадей на привязи. Мне было любопытно, сколько косоглазый Хэммонд за это получил. Шатер был весь уклеен кричащими афишами, с которых пылающие багровые буквы заклинали вас «Пройти следом опилок», «Обратиться к Иисусу», «Покаяться и еще раз покаяться», «Искать спасения в Боге» и такое прочее. Я остановил машину и предложил тетушкам войти. Из шатра лились тягучие звуки гимна. Тетушки отказались, и я решил вернуться туда позднее без них.
На следующий день налетела с северо–запада буря с дождем, какие здесь часто бывают. В такую погоду порой кажется, что тучи опускаются в долины, как туман, и благоразумные люди сидят дома. У тетушек не было никакой охоты выезжать, и я сам покатил на форде. С утра я съездил на почту, а оттуда отправился на эти бдения. Как я и думал, охочих до воскресных проповедей Буди из‑за погоды сильно поубавилось. В грязи стояло с полдюжины машин, а из шатра, несмотря на ветер, до меня донеслись звуки. Я вылез из машины, прошлепал по грязи и вошел в шатер через откидную дверь.
Внутри больше всего поразил меня сам шатер. Казалось, еще миг, и он рухнет: его качало, как дерево в бурю. Едва я вошел и разглядел перед собой опилочную дорожку, как яростный порыв ветра чуть не поднял в воздух все сооружение. Куски брезента с подветренной стороны выпучились наружу с резкими, как пушечный выстрел, хлопками, а когда давление упало, опять провалились внутрь. Канаты скрипели, влажный ветер набросился на меня посреди опилочной дорожки, и что‑то в крыше шатра непрестанно и низко гудело. Но над стихиями вздымался пронзительный голос преподобного Буди.