В это утро не удалось хлопнуть ни одного тетерева. На титовском поле был поставлен шалаш, но в него Пашка не успел забраться, а с подхода лишь вспугнул ток. Огорчаться не стал, потому что в кармане имелась даровая пятерка.
Ровно к девяти подошел к магазину: продавщица еще отпирала замок. Он ступил за ней через порог и сразу — с просьбой:
— Марья Степановна, дай бутылочку.
— Что ты, леший, какую тебе бутылочку! Ведь знаешь хорошо — рано еще, а только зенки продрал, уже — в магазин. Не дадут за прилавок-то встать, — напустилась на него Марья Степановна, баба дородная, грубая, привыкшая чувствовать себя командиром над мужиками.
— Чего расшумелась-то? Говорю, дай бутылку, пока народу нет: суну ее в рюкзак, никто не увидит.
— Люди работают, а он с утра вина ищет, — продолжала бурчать продавщица, сердито двигая с места на место гири и подметая щеткой прилавок.
— У меня своя работа.
— Вот именно, своя — с ружьем шляться.
— Обнаглела, атаманишь тут за прилавком! — не сдержался Пашка, хотя знал, что не раз придется обратиться к Марье.
Вслед ему понеслась брань. На улице он дал волю себе, обругав продавщицу последними словами. Переминая пятерку, стал размышлять, какой найти выход из положения, где же отовариться? На счастье, заметил Никанорова, еще не уехавшего из совхоза. Тот шагал неторопливо, запустив руки в глубокие карманы полупальто, держал направление к почте.
— Николай Александрович! Погодь минутку! — Пашка устремился к нему. — Доброе утро!
— Здорово, Паша! — Никаноров подал мясистую, будто распаренную руку. — На охоту, что ли, собрался?
— Да нет! Выручи, Александрович. Понимаешь, не дает эта ведьма пузырек, — показал на магазин. — Зайди, тебе-то завсегда отпустит. Поправимся, это самое…
Никаноров кашлянул в кулак, почмокал толстыми губами и словно нехотя взял деньги, только подсказал:
— Ты тут не мозоль глаза, ступай домой, а я потом подойду.
— О’кэй! Сейчас закусончик организую.
Пашка с легким сердцем зашагал вверх по улице: проблема, считай, решена. Выпьют они с Никаноровым, потолкуют, а потом можно будет храпака задать. Работенка позволяет. В совхозе пусть вкалывают другие. У Пашки свой устав жизни.
Слов нет, на удивление красиво расположилось Белоречье по-над рекой, откуда далеко открываются лесные увалы, так что есть ощущение простора, столь необходимое русской душе. Скоро окинет зеленью луга, прибрежные ивняки и ольховники, буйно зацветет по всей реке черемуха, самозабвенно ударят соловьи. Какое другое место на земле может сравниться со здешним?! И все бы хорошо, да бывают весны, когда Сотьма отрезает путь и в райцентр, и на станцию, и в город. Вот и нынче взыграла не на шутку, потому что устойчивое тепло резко согнало из лесов полую воду.
Казалось, мост был надежный, поставленный всего два года назад, а заволновались белореченские жители, многие выходили на угор или спускались вниз и, собравшись в кучки, наблюдали, как напирает ходкая вешняя вода, уже почти касаясь бревен настила. Высказывали разные мнения и предположения, даже спорили, размахивали руками.
И был среди односельчан один человек, следивший за происходящим всех внимательней и заинтересованней. Афанасий Капралов, мужик уже пожилой (за шестьдесят), считался в селе признанным мостостроителем. Вон он стоит, ничем не приметный, в помятом пиджаке и такой же линялой кепке, сдвинутой на глаза: прищурившись, вроде бы спокойно посматривает на стремительную мутную воду, на обреченный, по всему чувствуется, мост. К разговорам он, кажется, не прислушивается, а они вокруг одного:
— О, смотри, какой выворотень гонит! Сейчас шарахнет по сваям!
— Нет, пронесло…
— Против прошлого году воды-то вдвое.
— Это уж точно снесет.
— А может, и уцелеет, если ночью начнется спад воды.
— Да какой спад! Гляди того, поверх настила хлынет, а уж тогда сразу его подхватит.
— Тем и плохо за рекой-то жить.
— Да, вечная канитель с этим мостом. Вишь, место поглянулось: стали строиться на высоком берегу…
К Афанасию Капралову приблизился высокий узкоплечий парень, белореченский киномеханик Толька Лазарев.