Вдруг Попов остановился у высокого, бугра. Весь отряд кучно подтянулся к вожатому.
— Должно, это и будет наш трактор, — сказал Попов. — Погиб человек. А может, вызволим. Давайте откапывать..
Мы разделились на две группы. Одна, под моим началом, стала раскапывать высившийся перед нами холм. Другая, под командой Попова, чуть в стороне, добывала из-под снега полегший на зиму стланик…
Тракторист спал в кабине своего трактора. В огромном тулупе поверх оленьей дохи, в меховых сапогах, под теплым снежным одеялом — он не мог замерзнуть насмерть. Но и растолкать его было невозможно, — пульс едва прощупывался. Он был жив, но жизнь в нем теплилась еле-еле.
Между тем Попов сумел развести большие костры. Кедровый стланик загорается легко, как нефть; и горит жарко, как уголь. В затишке, за тракторными санями, люди готовили горячий ужин.
Мы положили тракториста к теплу на его тулупе. Попов сказал:
— Теперь давайте его изнутри согревать.
Он принес котелок с кипятком, полуприподнял голову тракториста и концом ножа разжал ему зубы. Деревянной ложкой я пытался влить ему в рот кипяток. С помощью Попова человек проглотил глоток горячей воды, потом еще один, потом у него открылись глаза, мутные и никого не узнающие. В сонном забытьи он смотрел на нас бессмысленным взглядом. Нужно было спасать человека, но как? Этого мы не знали…
Мы соорудили из жердей стланика носилки, завернули тракториста в тулуп и понесли к жилью. Нелегко нам было добраться до своего дома. Пурга бушевала с неослабевающей злобой. Но теперь мы спасали товарища, который не побоялся рискнуть жизнью, чтобы не дать умереть нам, и мы, превозмогая усталость, торопились дойти, чтобы не дать умереть ему.
Как умели, мы впрыснули трактористу камфору, уложили его в постель, поили сладким горячим чаем.
Только на третий день тракторист пришел в себя. А еще через неделю он окончательно встал на ноги. К тому времени утихла пурга. Мы прокопали в сугробах снега, уплотненного ветром, дорогу, и тракторист благополучно доставил на нашу стоянку огромные сани с драгоценным грузом.
Вечером мы все вместе пили чай — горячий и черный, как кипящая смола.
— Ну, парень, — сказал трактористу разомлевший Попов, — видать родила тебя мать в сорочке. По всем статьям тебе на этот раз умирать полагалось.
— А я взял да и жить остался! — Тракторист озорно подмигнул старику. — И знаешь почему? Смерть она, батя, живых людей сама до смерти боится.
Встреча
Жилье свое орочи не строили. Юрты они шили из оленьих шкур и набрасывали на каркас, собранный конусом из жердей. Чтобы не разметало это шитое жилье ветром, его сверх шкур крепили такой же конической решеткой из жердей. Какое-то подобие тамбура задраивали двумя полстями тоже из оленьих шкур. В такой юрте вокруг дымного очага ютилась вся орочельская семья: дед с бабкой, молодые, их дети. Когда олени выедали окрест ягель, орочи грузили юрту на нарты и всей семьей вместе с кормильцами-оленями откочевывали на новое место, очищали площадку от снега, ставили каркас, набрасывали на него шитое жилье, крепила поверх жердями. И так вся жизнь проходила в кочевье с места на место, в непрестанных заботах о пище и тепле. На моей памяти эти люди не имели понятия о белье, полотенце, бане…
В самом начале тридцатых годов мы вели разведку невдалеке от Маякана, но очень далеко от привычных условий человеческой жизни. В партии нашей заболел рабочий. Он температурил, с трудом двигался, жаловался на боли в правой части живота. Скорее всего у него был аппендицит.
— В больницу надо парня, — озабоченно говорил Попов. — Худо бы не получилось. Можем и недосчитаться человека.
Но где она, эта больница? Через какие зимовья к ней пробиваться? Есть ли вообще в округе врач, способный оперировать больного?
Решили посоветоваться с орочем Тимофеем Васильевичем Акимовым — он обосновался со своей юртой, семьей и десятком оленей поблизости от нашей разведки, наведывался к нам, приносил рыбу, мы давали ему немного муки, пороху, дроби — по-соседски жили. Не знаю почему, но орочи носили чисто русские имена и фамилии.
Первый раз я тогда попал в орочельскую юрту.
Тимофей Васильевич неторопливо обдумывал мою просьбу.
— Фельдшера надо, — сказал он после долгого молчания.