Когда мы приезжали в тот раз в Англию, я ездила в деревню и встречалась там с родственниками, которые еще не перемерли, как моя сестра от золотухи, дала им денег и подарки от своей драгоценной доченьки. Она никогда не забывала ту семью, где росла и воспитывалась ее дочка, а моя внучка. Она исстрадалась по своей дочке, теперь уж ставшей совсем большой девочкой, а я рассердилась на нее за то, что она не взяла меня с собой поглядеть на внучку. А прежде повсюду брала с собой, обсуждала все дела, говорила о будущем. Но теперь она сказала, что с девочкой должна встретиться одна. Я поняла: встреча будет печальной, и так огорчилась, что не могу защитить ее, как всегда бывало раньше.
Вернувшись от дочери, она сказала, что сердце у нее буквально разрывается от боли, что она оставила девочку, когда той было четыре годика, и теперь, увидев ее и снова полюбив, вынуждена опять покинуть ее. И любящая мать заплакала впервые, как мы попали в дом дядюшки Чарлза, который теперь стал ее мужем, когда окончательно поняла, что Чарлз не собирается приезжать за нею, а просто-напросто запродал дядюшке. Мне не суждено быть матерью, сказала она, может, и стоило выйти за него замуж, но он все еще воображает, будто я у него буду навроде любовницы. И она опять заплакала. Но вот подумай, сказала я тогда, вытерев ей слезки, есть ли на свете хоть одна женщина, которая за целых пять лет не проронила ни слезинки, и сколько женщин могут похвастаться этим. Тебе нужно положиться на свою счастливую судьбу.
Ну а потом мы поехали назад, в Италию, и, сделав остановку в Париже, видели там в небе воздушный шар, а в корзинке сидел человек. Моя ненаглядная встречалась там с самой французской королевой, она теперь могла встречаться с царственными особами. Она стала ее светлостью, а я — мадамою, матерью миледи, госпожой матерью жены посланника. И мужчины стали снимать передо мной шляпы, хотя многие и продолжали считать меня служанкой или компаньоншей. Итальянского языка я так никогда и не учила. У меня мозги не такие, как у дочки. Я всегда была женщиной скромной, носила черное платье и белую шляпку, и никто не замечал меня, пока не скажут, кто я такая. А я была просто ее матерью.
И вот теперь у моей ненаглядной стало все-все, чего только душенька пожелает, мы могли расслабляться, весело смеяться и с наслаждением есть-пить что только захочется. Я научила нашего повара из местных готовить некоторые блюда, которые мы ели в деревне, и завсегда оставляла их для дочки, а она приходила ко мне в комнату после всяких разных приемов, где ей надлежало быть вместе с мужем, или после оперы. Ну и потом в моей этой комнате мы устраивали обжираловку, или пиршество, как мы это называли. И еще могли там вдосталь попить доброго английского джинчика, а не этого противного заморского вина.
Ее муженек сказал, что я могу в любое время ходить в оперу, поскольку им иногда приходилось бывать там допоздна, но я сходила туда разок, и больше мне не хотелось. Я сказала своей дорогуше, какой прок, если не понимаю, что они там поют, а она засмеялась (я любила, когда она смеялась над моими словами). А еще сказала, что я очень глупая и не различаю слов, а опера мне кажется пьесой, но только с музыкой. А музыка вообще-то была такая чудесная. Поэтому я сходила в оперу еще разок-другой, но опять ничего не поняла, а моя ненаглядная сидела тихонько вместе со своим муженьком и все слушала, слушала. А потом они оба вдруг начали говорить на каком-то непонятном мне языке, а все вокруг нас принялись выпивать и закусывать и играть в карты, а сквозь шум и гул голосов я услышала грохот падающего стула, ну вы же знаете, какой громкий бывает грохот, когда он падает, а король — тот вообще распсиховался вовсю в своей ложе, так чего же от других-то ждать. Я никогда не могла подробно рассказать, что происходило на сцене, где появилось много людей, но в спектакле они не все участвовали. Это мне потом объяснила моя драгоценная. Один из них, сказала она, должен напоминать певцам слова, когда они их забывают, ну а я так поняла, что они вообще не знают слов, которые поют. А еще певцы вели себя на сцене кому как вздумается, точь-в-точь как почтенная публика в ложах. На одной опере в углу сцены сидела толстая дама, а по бокам ее двое прилично одетых мужчин. Моя ненаглядная объяснила мне, что это мать примадонны и два ее обожателя, и надо же — сидели прямо на сцене. Перед этой толстой матерью стоял маленький столик с уксусом, зеркалами, расческами, со всякими сладостями и выпивкой, на всякий случай — вдруг ее дочери что-то понадобится, пока какой-нибудь певец будет петь свою арию.