– Нет, – отозвался Уильям, просматривая текст. – Вы не сказали мне написать «завещаю»!
– Тогда завещание не будет иметь силы; моя мебель отправится в Лондон и окажется в распоряжении суда, а Эстер ничего не получит.
– Я могу это дописать, – сказал Уильям.
– Тогда напиши почетче и подчеркни, дабы показать, что эти мои слова особенно важны. Готово? Теперь начинай с новой строки. «Завещаю свою книгу проповедей в переплете из хорошей телячьей кожи, что лежит на третьей полке углового шкафа справа от очага, Филипу Хепберну». Как мне кажется, он любит чтение так же, как ты – воздушные, хорошо сваренные пудинги, и мне бы хотелось, чтобы у каждого из вас осталось что-нибудь в память обо мне. Записал? Хорошо; теперь насчет моих кузенов Джона и Джеремайи. Их мирские богатства велики, но им понравится мой дар, если мне только удастся придумать, что бы им подарить. Послушай! Это, часом, не шаги нашей Эстер? Быстро спрячь бумагу! Не хочу, чтобы она огорчилась, узнав, чем я тут занимаюсь. Продолжим в следующий первый день[24]; отдохнем недельку – авось я и придумаю что-нибудь такое, что порадует Джона и Джеремайю.
Эстер, как уже было упомянуто, подождала пару минут, прежде чем открыть дверь. Когда она вошла, в комнате уже не было никаких признаков того, что в ней что-то писали, – лишь Уилл Коулсон, красный как рак, сидел, вдыхая аромат растертого в пальцах листочка герани.
Эстер вошла быстро, с видом деланой жизнерадостности, которую она придала своему лицу, для чего ей и пришлось немного задержаться. Впрочем, жизнерадостность эта тут же исчезла, а вместе с ней исчез и легкий румянец, игравший на щеках Эстер, – чего не могла не заметить ее мать, уловившая на лице дочери выражение глубокой тревоги.
– Я оставила чайник в очаге, – сказала Элис. – Хотя чай уже, наверное, утратил вкус, ведь с тех пор, как я заварила его, прошел целый час. Бедная девочка, судя по твоему виду, тебе не помешает чашка хорошего чая. Нелегко было сидеть с Бетси Дарли, да? Как она переносит свое горе?
– Очень тяжело, – ответила Эстер.
Она сняла чепец, сложила и разгладила свой плащ, после чего отнесла то и другое к огромному дубовому сундуку (или «ларю», как называли его у них в доме), дабы спрятать до следующего воскресенья.
Стоило Эстер открыть сундук, как комнату наполнил сладкий аромат сушеной лаванды и розовых листьев. Уильям спешно шагнул к ней, чтобы поддержать тяжелую крышку. Подняв голову, Эстер устремила на него безмятежный взгляд и поблагодарила за помощь. Затем, взяв низкий табурет, села у очага спиной к окну.
Очаг был столь же безупречно белым, как и крыльцо; черной была лишь отполированная до блеска решетка; медные детали вроде ручки заслонки ослепительно сияли. Мать Эстер поставила маленький глиняный чайник с горячим чаем на стол, сервированный на четверых, где уже стояли чашки и блюдца, а также большая тарелка с хлебом и маслом. Усевшись за стол, все трое склонили головы и помолчали пару минут.
Когда молитва закончилась и все готовы были начать чаепитие, Элис произнесла, словно бы невзначай, однако ее сердце сжималось от сочувствия к своему ребенку:
– Полагаю, если бы Филип собирался прийти на чай, он был бы уже здесь.
Уильям бросил на Эстер быстрый взгляд; ее мать тактично отвернулась. Однако Эстер ответила довольно спокойно:
– Вероятно, он у своей тетушки на ферме Хэйтерсбэнк. Я встретила его на вершине уступа вместе с его кузиной и Молли Корни.
– Он часто там бывает, – заметил Уильям.
– Да, – согласилась Эстер. – Он и его тетушка родом из Карлайла[25], так что они, должно быть, предпочитают держаться вместе в чужом краю.
– Я видел его на похоронах Дарли, – сказал Уильям.
– Там была куча народу, – ответила Элис. – Почти как во время выборов; я как раз возвращалась с чтения, когда они поднимались по церковным ступеням. Я встретила моряка, который, как говорят, прибегнул к насилию и совершил убийство; он выглядел как призрак, хоть и не мне судить, были ли тому причиной телесные раны или же осознание собственных грехов. А к тому времени, как я вернулась сюда и села за Библию, люди уже возвращались; их топот доносился не меньше четверти часа.
– Говорят, Кинрейда ранили выстрелами в бок, – произнесла Эстер.
– Это уж точно не тот Чарли Кинрейд, которого я знавал в Ньюкасле, – произнес Уильям Коулсон с живым любопытством, внезапно зазвучавшим в его голосе.