– Ага! – ответил Робсон. – Одна лодка с закрепленным на ней концом линя стоит неподвижно, а вторая плавает вокруг рыбины.
– Что ж, к счастью, у нас была вторая лодка, и мы все в нее сели; в вельботе не осталось никого. «Но кто же приглядит за убитым китом?» – спросил я. Никто не ответил, ведь все они хотели прийти на помощь товарищам не меньше, чем я; мы рассудили, что вернемся к нашей рыбине, после того как поможем товарищам, а вельбот послужит нам буем. Итак, мы дружно налегли на весла и поплыли из черной тени айсберга, казавшегося таким же неподвижным, как полярная звезда. И что бы вы думали? Не отплыли мы и на дюжину саженей, как что-то с грохотом обрушилось и, окатив нас тучей брызг, пошло на дно; когда мы протерли глаза и пришли в себя от ужаса, ни от вельбота, ни от блестящего брюха нашего здоровенного кита не осталось и следа; а вот айсберг был на месте; неподвижный и мрачный, он выглядел так, словно от него откололось не меньше сотни тонн льда, утащив и вельбот, и рыбину в глубины, которые в тех широтах доходят, наверное, до самого центра земли. Так что теперь на наш славный вельбот наткнутся разве что углекопы из окрестностей Ньюкасла, если вгрызутся в землю достаточно глубоко, иначе не видать его больше никому из живущих. А ведь я оставил там лучший складной нож из тех, что мне попадались.
– Какое счастье, что в вельботе не осталось людей! – произнесла Белл.
– Что ж, хозяюшка, полагаю, когда-нибудь мы все умрем, и как по мне – так в морских глубинах лежать ничуть не хуже, чем в могиле.
– Но ведь там должно быть так холодно, – сказала Сильвия, содрогаясь и шевеля кочергой угли, чтобы согреть свое воображение.
– Холодно! – отозвался ее отец. – Что вы, домоседки, знаете о холоде, чего не знаю я? Вот побывали бы вы хоть раз на восемьдесят первом градусе северной широты в такой холод, какого отродясь не видывали и какой стоит там даже в июне, что уж говорить о зиме; мы тогда заприметили кита и погнались за ним на лодке… Эта невоспитанная тварь, едва мы ее загарпунили, подняла свой неуклюжий хвост и двинула им по корме так, что я полетел в воду. Вот это был холод, скажу я вам! Сперва меня обожгло как огнем, так, будто с меня разом содрали всю кожу; потом каждая кость в моем теле заныла, словно больной зуб; затем в ушах зашумело, а в глазах – потемнело; мне бросали из лодки весла, а я пытался схватиться за них, но не мог их увидеть, потому что почти ослеп от холода. Решив, что вот-вот окажусь в Царствие Небесном, я попытался вспомнить Символ веры[33], чтобы умереть как христианин, но в голову лез лишь катехизис. И когда я уже собирался испустить последний вздох, меня затащили в лодку. Но вот незадача: в ней осталось только одно весло – остальные побросали мне; так что, как вы уже, наверное, поняли, прошло порядочно времени, прежде чем мы смогли добраться до корабля; мне потом говорили, что я представлял собой ужасное зрелище: с намертво примерзшей к телу одеждой и волосами, превратившимися в такую же льдину, как тот айсберг, о котором он рассказывал; меня растирали так же, как женушка вчера натирала окорока, и поили бренди, но, несмотря на растирания и все бренди, выпитое с тех пор, я так и не смог согреть свои кости. А вы говорите «холод»! Много вы, женщины, о нем знаете!
– Но есть и жаркие места, – заметил Кинрейд. – Как-то раз я ходил на американском китобойце. Они обычно направляются в южные широты, где снова становится холодно, и, если нужно, остаются там по три года кряду, зимуя на каком-нибудь из тихоокеанских островов. В общем, мы ходили по южным морям, ища хорошее место для охоты на китов; недалеко от левого траверза[34] виднелась огромная ледяная стена высотой не менее шестидесяти футов. Наш капитан, самый смелый человек, какого только видел свет, сказал: «В той темной серой стене будет разлом, и я пройду сквозь него, даже если мне придется плыть вдоль нее до самого Судного дня». Лед, вздымавшийся из колышущегося моря, казалось, доходил до самой небесной тверди. Мы плыли так долго, что я потерял счет дням. Наш капитан был странным, отчаянным типом, но даже он слегка побледнел, когда, выйдя после сна на палубу, увидел прямо по траверзу серо-зеленую льдину. Многие из нас решили, что его слова заколдовали корабль; все говорили только шепотом и по вечерам читали молитвы; воздух наполняла мертвая тишина, а наши голоса казались чужими. Мы все плыли и плыли. И вот однажды внезапно раздался крик вахтенного: он увидел разлом во льдах, которые, как нам казалось, никогда не закончатся; мы все собрались на носу, а капитан приказал рулевому «Так держать!» и, подняв голову, принялся расхаживать по квартердеку шагом, вновь ставшим уверенным. Наконец мы подошли к разлому в длинной унылой ледяной стене, чьи края были не рваными, а уходили в пенившиеся воды под идеально прямым углом. Однако нам лишь мельком удалось увидеть то, что было в этом проломе; громко воззвав к Богу, капитан приказал рулевому плыть на север, прочь от адских врат. Мы все видели собственными глазами, что за той жуткой ледяной стеной, которая, как любой из нас мог бы поклясться, составляла в длину семьдесят миль, горело пламя – красно-желтое и неестественно жаркое; его языки вздымались прямо из морских вод еще выше ледяной стены, которая совсем не плавилась, хотя алый свет был поистине ослепительным. Люди потом говорили, что некоторые из стоявших рядом с капитаном видели черных чертей, мелькавших то тут, то там еще быстрее, чем языки огня; но главное, что капитан сам их видел. И поскольку он знал, что взглянуть на ужасы, запретные для взоров живущих, ему довелось по причине собственной дерзости, он начал чахнуть на глазах и умер еще до того, как мы успели взять хотя бы одного кита, так что командование принял на себя первый помощник. Плавание оказалось очень успешным; и все же я никогда больше не стану плавать ни в тех морях, ни на борту американских судов.