– Нет, полиция, – подтвердил суперинтендант, и ему стало ясно, что придется дать врачу какие-то объяснения. Питт помнил, что обещал провести расследование с максимальной осторожностью и деликатностью. Но как можно было выполнить такое обещание и все-таки получить хоть какую-то информацию?
– Дело касается одного давнего происшествия, которое было… неправильно истолковано, – осторожно ответил полицейский. – Я занимаюсь этим от имени мистера Корнуоллиса.
– Я был корабельным хирургом, мистер Питт, – ответил Роулинсон, облизав губы. – И бо́льшую часть своего времени проводил в кубрике.
– Где, простите?
– В кубрике, на нижней палубе, куда стаскивали всех раненых и где мы их оперировали.
Под ними, по реке, против прилива в направлении Суррейских доков шел клиппер с поднятыми парусами. Эти великолепные паруса белели на солнце. Что-то в нем было очень грустное, как будто век этих красавцев подходил к концу.
– Ах вот, значит, как… Но ведь вы знали Корнуоллиса? – настойчиво повторил свой вопрос Томас, отрываясь от вида клиппера.
– Ну конечно, ведь я плавал под его командованием, – согласился медик. – Правда, капитаны кораблей – обычно не самые разговорчивые люди на свете. Если вы никогда не выходили в море, то, наверное, не можете представить себе всю полноту власти, которой обладает капитан. Результатом этого бывает, как правило, некоторая отдаленность от остальной команды. – Врач машинально вытер руки о штаны, оставив на них новые кровавые следы. – Невозможно быть хорошим командиром и при этом не сохранять дистанцию между собой и командой, даже офицерами. – Роулинсон повернулся и прошел через стеклянную галерею к двери, которая открывалась на поросший травою обрыв. Река предстала перед ними во всем своем великолепии.
Питт шел за ним и внимательно слушал.
– Вся команда держится на жесткой иерархии, – говорил хирург, постоянно жестикулируя. – Допусти капитан хоть чуточку фамильярности, и команда перестанет его уважать. – Он взглянул на суперинтенданта. – Любой хороший капитан это знает, а Корнуоллис был хорошим капитаном. Думаю, что это у него в крови. Он был спокойным человеком, одиночкой по своей натуре. И очень серьезно относился к службе.
– И он преуспевал? – спросил Томас.
Роулинсон улыбнулся, шагая по траве в лучах солнца. Ветер с реки доносил до них запах соли. Прилив быстро набирал силу, и чайки с громкими криками носились у них над головами.
– Да, – ответил хирург. – Он был одним из лучших.
– Тогда почему он списался на берег? Ведь ему было не так много лет!
Медик остановился, и на его лице, впервые за весь разговор, появилось настороженное выражение.
– Простите меня, мистер Питт, но почему это должно вас волновать?
Суперинтендант попытался придумать ответ. Сейчас можно было выдать только часть тайны.
– Некто намеревается причинить ему зло, – ответил полицейский, наблюдая за лицом собеседника. – Нанести вред его репутации. Мне необходимо знать правду, чтобы защитить его.
– Вы, по-видимому, хотите узнать худшее из того, что они смогут поставить ему в вину?
– Да.
– А почему я должен верить, что вы сами не являетесь этим таинственным врагом? – усмехнулся врач.
– Спросите самого Корнуоллиса, – не задумываясь, ответил Питт.
– Но почему в таком случае вы сами не спросите его самого, что было лучшим и худшим в его карьере?
Это было сказано с некоторой долей удивления и совсем без задних мыслей. Хирург, улыбаясь, стоял в лучах солнца, сложив на груди свои испачканные в крови руки.
– Потому что мы часто не можем сами оценить себя так, как это можно сделать со стороны, мистер Роулинсон, – ответил суперинтендант. – Это понятно, или надо объяснить поподробнее?
– Нет, не надо. – Медик расслабился и двинулся дальше, взмахом руки пригласив Томаса следовать за собой. – Корнуоллис был смелым человеком. И морально, и физически. Правда, иногда ему не хватало воображения, – стал он рассказывать на ходу. – У него было неплохое чувство юмора, однако он не так часто его демонстрировал. Он предпочитал наслаждаться жизнью в одиночестве. Любил читать… без всякой системы, все, что попадалось под руку. На удивление здорово рисовал акварелью. Выписывал блики света на воде с утонченностью, которая меня поражала. В эти моменты он раскрывался совсем с другой стороны. В такие минуты начинаешь думать, что гениальность – это не то, что у тебя на холсте, а то, что ты оставил за скобками. Ему удавалось передать… – Хирург сделал круг руками. – Свет и воздух! – Он рассмеялся. – Никогда бы не подумал, что у него могло хватить на это… дерзости, что ли!
– У него были амбиции? – Питт постарался поставить вопрос так, чтобы получить на него откровенный ответ, а не тот, который будет определяться уровнем лояльности врача по отношению к своему капитану.
– По-своему, думаю, да. Но в нем это было не так заметно, как в некоторых других людях, – ответил Роулинсон после небольших раздумий. – Он не хотел казаться лучшим, он хотел стать им. В нем была гордость и жажда не слыть, а быть. – Хирург быстро взглянул на полицейского, чтобы убедиться, что тот следит за разговором. – Иногда из-за этого… – Врач замялся, пытаясь найти правильные слова. – Он казался отчужденным. Некоторые считали его очень хитрым, но я думаю, что он был просто сложной натурой, непохожей на других. Он сам был своим самым беспощадным критиком. Корнуоллис был захвачен делом, которому он служил, а не желанием кому-то угодить или произвести на кого-нибудь приятное впечатление.
Какое-то время Питт шел рядом с врачом в молчании, надеясь, что его спутник продолжит говорить. Так оно и произошло.
– Понимаете, он потерял отца, будучи еще ребенком, лет одиннадцати-двенадцати. Это тот возраст, когда мальчик уже помнит отца, но еще не успел в нем разочароваться, – сказал хирург.
– Его отец тоже был моряком?
– Нет-нет! – быстро помотал головой Роулинсон. – Он был священником-сектантом, человеком глубоко верующим и имеющим мужество проповедовать и молиться.
– А вы знаете о Корнуоллисе гораздо больше, чем можно было подумать с первого раза.
– Возможно, – хирург пожал плечами. – Знаете, мы провели вместе всего одну ночь. Была очень тяжелая стычка с работорговцами. Нам удалось взять их корабль на абордаж, но он был сделан из тика и горел. – Врач взглянул на Питта. – Вижу, что вам это ничего не говорит. Да и откуда вам знать?.. Горящие тиковые щепки очень коварны, не то что дубовые. Несколько человек были ранены, а один из них, первый офицер – хороший человек, к которому мистер Корнуоллис испытывал теплые чувства, – был в очень плохом состоянии. Капитан помог мне извлечь щепки из его тела и как-то облегчить страдания бедняги. Но у офицера началась лихорадка, и мы вдвоем с капитаном провели у койки этого несчастного почти двое суток.
Они дошли до галечной дорожки и повернули вверх по склону. Питт старался не отставать.
– Вы можете сказать, что капитан не должен ухаживать за ранеными, и будете абсолютно правы. Но мы шли далеко в открытом море, а с кораблем работорговцев было покончено. Корнуоллис проводил одну вахту на палубе, а следующую – рядом со мною. – Хирург крепко сжал губы. – Одному Богу известно, когда он спал. Но Лансфилда мы вытащили. Он отделался ампутацией всего одного пальца. Вот тогда-то мы и разговорились. Такое случается во время ночных вахт, когда людей накрывает отчаяние от того, что они ничем не могут помочь своему товарищу. А после этого я видел капитана, только когда это было необходимо по службе. Думаю, что навсегда запомнил Корнуоллиса таким, каким он был в ту ночь. Желтое от света фонаря лицо, изможденное беспокойством за Лансфилда, злое и беспомощное, – он был таким усталым, что с трудом держал голову прямо.
Суперинтендант не стал спрашивать, мог бы Джон приписать себе подвиг другого человека – в этом не было никакого смысла. Он поблагодарил Роулинсона, и тот отправился к своим пациентам. Томас же начал спускаться к причалу, намереваясь сесть на паром, который шел в Блэкфрайерз через Дептфорд, Лаймхаус и Уоппинг, мимо Тауэра и под Лондонским и Южным мостами.