Волю своим инстинктам Тенин давал в тире или на каратистском татами, и уж тут-то он, что называется, парил, аки бог в небесах. Когда Николаич, приняв, как он выражался, «наркомовские сто грамм», иногда и «с прицепом», посапывал у себя в каморке, Юрий расставлял в тире пустые бутылки, старые треснувшие тарелки, пивные банки и отводил душу на всю катушку. Осколков потом приходилось выметать много. Он гасил выстрелами свечи, а однажды, не в меру расшалившись, срезал пулей горлышко у бутылки, которую пытался откупорить Николаич. Огневая подготовка Тенина была широкой. В советских учебных центрах он учился стрелять из всех положений не только при свете, но и в полной темноте на звук или по вспыхивавшим на мгновение лампочкам, и не было ему равных в этих упражнениях. То, что он любил, у него всегда получалось безупречно.
В каморке Николаича под лестницей Юрий и его коллеги отмечали иногда праздники и дни рождения. Для этих целей у хозяина имелись даже рюмки и тарелки с вилками. Там же стоял большой телевизор, по которому старик Николаич обожал смотреть мультики. Ему явно недоставало их в детстве, и теперь он упивался ими все свободное время. Выпив водочки и расслабившись, Николаич задушевно рассказывал, как пачками ловил шпионов и диверсантов, врагов первой в мире страны социализма. Начальники учили его: «Ты должен знать, чем занимаются твои товарищи по службе, кого они охраняют или ловят, а они не должны ничего знать о том, что делаешь ты». То же самое предписывалось всем его сослуживцам. Начальство регулярно опрашивало каждого из них, что он знает о работе своих коллег и каким образом узнал. От этого зависело продвижение по службе одних и наказание других.
После одного из таких мероприятий, когда Юрий остался помочь Николаичу прибрать со стола и вымыть посуду, старик показал ему на дверь, что была в углу его каморки. Юрий и раньше видел эту дверь, полагая, что за ней находится какая-то кладовка. Правда, он ни разу не видел, чтобы Николаич хоть раз открыл ее в его присутствии. Она постоянно была заперта. Но сегодня крепко выпивший сталинский сокол захотел поделиться тайной.
— Знаешь, куда ведет эта дверь? — таинственно прохрипел он. — В подземный ход! Под всей Москвой! — Он значительно поднял палец и покачнулся. — Я раньше, когда служил еще, от наших ребят слыхал. И вот здесь увидел… Только, смотри, никому… — И Николаич прижал палец к лиловым губам.
Показывать подземный ход он отказался, несмотря на просьбы любопытного Тенина, а вскоре и совсем уснул. На следующий день, когда Юрий вновь заговорил об этом-, Николаич страшно смутился и на всякий случай спросил, кто ему сказал об этом. Узнав, что сказал лично он, бедный старик совсем перепугался, заявил, что ничего там нет, а он был в стельку пьяный и мог наговорить что угодно. Тенин не стал настаивать, хотя мысль о том, что из институтского подвала можно запросто попасть в систему древних подземных коммуникаций города, заинтриговала его. Теоретически это было возможно: здание строилось в позапрошлом веке, Кремль рядом, а подземные лабиринты создавались московскими правителями уже не одну сотню лет вплоть до недавнего времени. Упорное нежелание Николаича показать подвалы и даже говорить на эту тему лишь разжигало его воображение.
Как-то вечером за кружкой пива «на Пушке», а точнее, в подвале на пересечении Пушкинской и Сто-лешникова, Оськин сообщил, что занимаются они испанской обувью, и предложил поискать оптовых покупателей для крупных партий женских сапог. По своему обыкновению, он высказал резюме, которое всегда произносил как заклинание:
— Надо нырять в бизнес. На государство надеяться бесполезно. Зарплаты едва-едва на жратву хватает. — И добавил: — А я скоро приличную тачку брать буду.
Что ж, можно попробовать заняться обувью. Почему бы и нет, если это приносит доход? Тенин вспомнил, что года два назад Гарик уже занимался сапогами, только не женскими, а офицерскими. Видимо, постоянно пульсировавшая в нем коммерческая жилка повлияла на созревание его предпринимательского таланта. Однажды, голодный и трезвый, он забрел на один из московских рынков. Восточный человек, торговавший урюком, попросил продать ему за червонец хромовые сапоги. Оськин так обрадовался, что чуть было не стащил их с себя прямо на месте. Смекнув, что надо делать, он помчался в офицерскую общагу, выторговал у кого-то за трешку новую пару и через полчаса уже блаженствовал в ближайшей распивочной.