Да, Мефодий был необыкновенно обидчив. Правда, намеков и шуток он не понимал и потому не замечал, но грубую брань или физическое воздействие переносил весьма болезненно. И беспощадно мстил. Обидчик уже никогда не мог рассчитывать, что Мефодий возьмет для него сотню-другую интегралов к зачету, даст списать на контрольной или подскажет на экзамене.
Вообще характер у гения был сложный. Человеку постороннему, возможно, показалось бы, что Мефодий груб и несдержан. Например, на дополнительный вопрос экзаменатора он вполне мог ответить (и отвечал): «Что вы мне голову морочите? Это же элементарно!» Предложение комсорга выйти на субботник вызывало с его стороны такую реакцию: «Еще чего! Нашел дурака!» Если гений звонил по телефону и на том конце провода вежливо отвечали, что интересующего его человека сейчас нет дома, Мефодий взрывался негодованием: «Где он, черт побери, шляется? Срочно разыщите его и передайте, что он мне нужен!» Но этот недостаток лоска в манерах объяснялся вовсе не грубостью, а неопытностью. Дело в том, что светской жизни Мефодий никогда не вел и такие условности, как вежливость, были выше его понимания.
С другой стороны, никто не отказал бы Мефодию в душевной широте. Если вы никогда не пытались силой запихнуть его под душ или заставить вымыть посуду, он с радостью помогал вам разобраться в какой-нибудь мудреной задаче или теореме, а на сопутствующие замечания типа «Это же и дураку ясно!» просто не стоило обращать внимания.
Еще одной отличительной чертой Мефодия было удивительное простодушие. Он безоговорочно верил любой чепухе, которую ему скармливали, — естественно, если дело не касалось математики. Он покорно брел в самую дальнюю на территории университета столовую, если какой-нибудь шутник сообщал ему, что обеды там на пятнадцать копеек дешевле. Он заявлялся на факультет в воскресенье, потому что профессор имярек якобы перенес на этот день свою пятничную лекцию. Он учил к экзамену билеты следующего курса, брился перед занятиями на военной кафедре наголо, сдавал деньги на мелиоративные работы на Марсе и так далее и тому подобное. Такая доверчивость делала Мефодия идеальной мишенью для розыгрышей, но наиболее совестливые шутники на мехмате пользовались ею редко, справедливо полагая, что стыдно потешаться над человеком, обмануть которого проще, чем младенца.
На третьем курсе к Мефодию пришла страсть, разом положившая конец былой любви к чистой математике. Наш гений был пленен компьютером. Конечно, он еще на первых курсах сдавал зачеты по программированию и численным методам, но простенькие учебные программы, которые для этого требовалось написать, не вызывали у гиганта мысли особого интереса. А на третьем курсе ему понадобилась некая сложная и громоздкая программа — целый численный эксперимент, дабы подтвердить правильность каких-то теоретических выкладок. Мефодий затратил на него не меньше месяца. И пропал. Теперь никакая сила не могла оторвать его от монитора. Он забывал о сне, еде, лекциях, семинарах и экзаменах. Из-за него декану пришлось издать приказ, запрещавший студентам проводить в вычислительном центре больше шести часов в сутки, но Мефодий, проявив неожиданную хитрость, научился обходить это нелепое препятствие. В результате он загремел на полгода в Кащенко, но программистом стал несравненным. Половина дипломных программ нашего курса была написана Мефодием. И, как следствие, половина курса ходила у него в должниках.
После окончания университета Мефодия распределили на закрытое предприятие в дальнем Подмосковье. Поселили гения в рабочем общежитии. Не знаю точно, то ли его соседи-рабочие отличались обостренной чувствительностью к вони, то ли им просто недоставало терпимости, но из общежития Мефодий отправился прямиком в городскую больницу — с переломом челюсти. Когда пришло время выписаться, наш герой, не утруждая себя пустяками вроде подачи заявления об уходе, сел на ближайшую электричку до Москвы и навсегда покинул негостеприимный подмосковный городок.