Я уставился на Кристиана.
— Может, дежурный патологоанатом не способен устано.
— Нет, это хороший специалист. Но видишь ли, инсулин обладает специфическим свойством. Его нельзя обнаружить. Ни один прозектор в мире — при уровне современных знаний — не обнаружит в организме умершего следов инсулина. — Кристиан помолчал. — Если Эрику ввели смертельную дозу инсулина, этого никогда нельзя будет доказать.
Скорость, с какой я пролетел расстояние между уллеволской больницей и Виктория-Террасе, намного превышала дозволенную.
На перекрестке Майорстювайен я поехал на желтый свет, смутно отметив, что едущие мне наперерез машины сигналили и тормозили. Я помчался вниз по Майорстювайен мимо старинного дома Амальдуса Нильсена[10], где в школьные годы мы со Свеном бродили по опавшим листьям каштана.
Я пытался сообразить, который сегодня день. Но мне не удавалось собраться с мыслями.
Две недели, сказала Карен.
Сидя на диване, она обвила меня руками за шею и попросила ничего не говорить Карлу Юргену Халлу. Не говорить о том, что гнусный П. М. Хорге, «Советы и информация», вымогает у нее деньги. Ей требовалось две недели, чтобы избавиться от него.
А я, идиот, пообещал ей это. Я, круглый идиот, сдержал свое слово.
Но теперь Карл Юрген узнает все. Чтобы нарушить данное слово, мне нет нужды пить для поддержания духа, хотя я всегда кичился тем, что свое слово держу. Теперь это не имеет никакого значения, ничто теперь не имеет значения. Мной владело единственное безумное желание — наверстать упущенное время. Мне казалось, что какая-то лавина увлекает меня за собой и я должен остановить обвал, пока мы все не рухнули в бездну. И в самой глубине сознания сквозь ярость, горе, отчаяние пробивался тонкий голосок.
Он настойчиво спрашивал: «Почему?. Почему?. Почему?.»
Будто мчишься по железной дороге, отсчитывая каждую шпалу: «Почему?. Почему?. Почему?.»
Карл Юрген обязан это узнать. В этом состоит его работа. Но пока что он справляется с ней из рук вон плохо. Что он себе воображает? Что воображает себе вся эта компания, засевшая в управлении на Виктория-Террасе? Только и умеют, что прилеплять красные штрафные квитанции на машины, припаркованные не там, где положено. «Но почему? — стучало в моем мозгу. — Почему?. Почему?. Почему?.»
Мне было как-то даже легче оттого, что я мог излить свою ярость на уголовную полицию города Осло. Словно я снова стал мальчишкой и, грохнувшись с трамплина, кляну на чем свет стоит лыжные крепления.
Я поставил машину у самого входа. Как раз под знаком «стоянка запрещена».
— Катись к черту! — сказал я табличке с запретительным знаком.
Проходившая мимо дама испуганно шарахнулась.
— Я не вам, — объяснил я даме. — Я этой штуке. Я сказал ей: «Катись к черту!»
— Да-да, — пробормотала дама. — Конечно… Понимаю…
На ней была лиловая шляпа. Хенрик Серенсен[11] сказал, что лиловый цвет непристоен. К тому же взгляд у нее был скользкий, как у змеи.
«Я понимаю… Конечно…»
Я ее ненавидел.
Если бы вахтер в окошечке нижнего этажа попытался меня остановить, я бы учинил драку. Но он меня знал.
— Сейчас спрошу, на месте ли инспектор, — сказал он. И стал набирать номер на диске внутреннего телефона.
Пальцы у него были толстые и плохо гнулись. Поудобнее устроившись на стуле, он старательно набирал цифры. Его я ненавидел тоже.
— Инспектор занят. Не могли бы вы немного подождать?..
— Нет! — рявкнул я.
— Доцент Бакке говорит, что нет. — невозмутимо сообщил он.
Ответа Карла Юргена я не услышал.
— Можете подняться, — сказал вахтер и положил трубку.
Но, очутившись перед Карлом Юргеном, я не знал, с чего начать.
— Карл Юрген, я сам не знаю.
— Сядь, — сказал он.
Закон и Медицина пользовались в разговорах со мной одними и теми же словами.
«Сядь», «подумай хорошенько».
Я сел.
— Я уже подумал, — сказал я. По крайней мере, этой фразой я его опередил. Я был зол на всех, я ненавидел всех и вся.
Карл Юрген молчал. Он был слегка удивлен. Холодные серые глаза с минуту глядели поверх моей головы, потом их взгляд устремился куда-то в сторону. Но Карл Юрген не произносил ни слова.
Он, очевидно, решил, что у меня истерический припадок, и, в общем, у него были основания так подумать. Но сам-то я не видел себя, сидящего в этот злосчастный день в управлении полиции на Виктория-Террасе. И меня страшно злило, что Карл Юрген считает себя вправе зачислять меня в истерики. Он ведь не имеет представления о том, что я пережил. Он вообще ни о чем не имеет представления. Сидит себе и смотрит умным, холодным и самоуверенным взглядом. Но я сейчас разрушу эту самоуверенность. Сейчас, сию минуту от твоей самоуверенности и твоего самообладания не останется и следа, злорадно думал я.