Рука Джона потянулась к ящику и схватила пистолет. Его пальцы сжали рукоятку, а ярость всё росла в нём, ярость отчаяния, последней надежды, моментальная, слепая ярость человека, у которого намеренно отнимают жизнь.
Впрочем, это не только его жизнь, а жизнь всех других: Мэри, и Херба, и Луизы, и Джошуа.
Он бросился бежать, выскочил в дверь и поскользнулся, поворачивая направо по коридору. Он помчался к эскалатору. В темноте неожиданно наткнулся на ступеньки и подумал: как хорошо, что он много раз бывал здесь, нащупывая дорогу в темноте. Теперь он чувствовал себя как дома, и в этом было его преимущество перед Джо.
Он пронёсся по лестницам, чуть не упав, свернул в коридор, нашёл следующий пролёт – и впереди услышал торопливые, неверные шаги того, за кем гнался.
Он знал, что в следующем коридоре только одна тусклая лампочка в самом конце. Если бы поспеть вовремя…
Он катился вниз по лестнице, держась одной рукой за перила, едва касаясь ногами ступеней.
Пригнувшись, он наконец влетел в коридор и там, впереди, при тусклом свете лампочки увидел бегущую тёмную фигуру. Он поднял пистолет и нажал кнопку; пистолет дёрнулся у него в руке, и коридор осветила яркая вспышка.
Свет на секунду ослепил его. Он сидел на полу, скорчившись, и в голове у него билась мысль: я убил Джо, своего друга.
Но это был не Джо. Это был не мальчишка, с которым он вырос. Это был не человек, сидевший против него по ту сторону шахматной доски. Это был не Джо – его друг. Это был кто-то другой – человек с лицом судьи, человек, побежавший созвать толпу, человек, который всех обрекал на неведомый Конец.
Джон чувствовал, что прав, но всё же дрожал.
Минутное ослепление прошло, и он увидел на полу тёмную массу.
Его руки тряслись, он сидел неподвижно и ощущал тошноту и слабость во всём теле.
Не расточай! Не выбрасывай! Эти неписанные законы известны всем. Но были и такие законы, о которых даже никогда не упоминалось, потому что в этом не было необходимости. Не говорили, что нельзя украсть чужую жену, что нельзя лжесвидетельствовать, что нельзя убивать, потому что эти преступления исчезли задолго до того, как звёздный Корабль оторвался от Земли.
Это были законы благопристойности, законы хорошего поведения. И он нарушил один из них. Он убил человека. Убил своего друга.
Правда, сказал он себе, он не был мне другом. Он был врагом – врагом всем нам.
Джон Хофф выпрямился и напряг всё тело, чтобы остановить дрожь. Он сунул пистолет за пояс и на негнущихся ногах пошёл по коридору к тёмной массе на полу.
В полумраке ему было легче, потому что он плохо видел, что там лежит. Тело лежало ничком, и лица не было видно. Было бы хуже, если б лицо было обращено вверх, к нему.
Он стоял и думал. Вот-вот люди хватятся Джо и начнут его искать. А они не должны его найти. Не должны узнать, что произошло. Самоё понятие убийства давно исчезло, и оно не должно появиться вновь. Потому что если убил один человек – неважно, почему и зачем, – то могут найтись и другие, которые будут убивать. Если согрешил один, его грех должен быть скрыт, потому что один грех приведёт к другому греху, а когда они достигнут нового мира, новой планеты (если они её достигнут), им понадобится вся внутренняя сила, вся сила товарищества, на которую они способны.
Он не мог спрятать тело, потому что не было такого места, где бы его не нашли. И не мог спустить его в конвертор, потому что для этого нужно было пройти через гидропонные оранжереи.
Впрочем, нет, зачем? Ведь есть другой путь к конвертору – через машинное отделение.
Он похлопал себя по карману. Ключи были там. Он наклонился, дотронувшись до ещё тёплого тела. Он отступил к металлической стене. Его опять затошнило, и в голове непрестанно билась мысль о том, что он виновен.
Но он подумал о своём старом отце с суровым лицом, и о том давно умершем человеке, который написал Письмо, и обо всех других, кто передавал его, совершая преступление ради истины, ради знания и спасения.
Сколько мужества, подвигов и дерзаний, сколько одиноких ночей, проведённых в мучительных раздумьях! Нельзя, чтобы всё это пропало из-за его нерешительности или сознания вины.
Он оторвался от стены, поднял тело Джо и взвалил его на плечи. Оно безжизненно повисло. Раздалось бульканье. И что-то тёплое и мокрое потекло по его спине.
Он стиснул зубы, чтобы не стучали, и, пошатываясь, побрёл по мёртвым эскалаторам, по тёмным коридорам к машинному отделению.
Наконец он добрался до двери и положил свою ношу на пол, чтобы достать ключи. Он нашёл нужный ключ и повернул в замке, налёг на дверь, и она медленно отворилась. В лицо ему пахнул порыв тёплого воздуха. Ярко горели огни, и раздавалось жужжание и повизгивание вращающегося металла.
Он поднял Джо, внёс его, запер дверь и встал, разглядывая огромные машины. Одна из них вертелась, и он узнал её: гироскоп-стабилизатор тихо жужжал, подвешенный на шарнирах.
Сколько времени понадобится ему, чтобы понять все эти массивные, сложные машины? Насколько люди отстали от знаний тысячелетней давности?
А ноша давила ему на плечи, и он слышал, как на пол падают редкие, тёплые, липкие капли.
Ликуя и содрогаясь от ужаса, он возвращался в прошлое. Назад, сквозь тысячу лет, к знанию, которое могло создавать такие машины. Даже ещё дальше – к неуравновешенности чувств, которая могла заставить людей убивать друг друга.
Я должен от него избавиться, с горечью подумал Джон Хофф. Но это невозможно. Даже когда он исчезнет, станет чем-то совсем другим, когда вещества, из которых он состоит, превратятся во что-то ещё, – даже тогда я не смогу от него избавиться. Никогда!
Джон нашёл люк конвертора, упёрся ногами в пол. Люк заело. Джон дёрнул, и он открылся. Перед ним зияло жерло, достаточно большое, чтобы бросить туда человеческое тело. Из глубины слышался рёв механизмов, и ему показалось, что он уловил адский отблеск бушующего огня. Он осторожно дал телу соскользнуть с плеча, подтолкнул его в последний раз, закрыл люк и всей тяжестью навалился на педаль.
Дело было сделано.
Он отшатнулся от конвертора и вытер лоб. Наконец-то он избавился от своей ноши. Но тяжкое бремя всё равно оставалось навсегда, подумал он. Навсегда.