В этот момент Грохот прекратился, и снова наступила тишина.
Джон Хофф выполз из-под кровати, приподнял её и дал вылезти жене. Они стояли на стене, которая стала полом и смотрели на обломки мебели. Это была не только их мебель. Она использовалась уже многими поколениями людей.
Ибо здесь ничто не пропадало, ничто не выбрасывалось. Таков был закон. Всё, что было здесь, использовалось до последней возможности. Здесь ели необходимое количество пищи – не больше и не меньше; пили необходимое количество воды – не больше и не меньше; одним и тем же воздухом дышали снова и снова. Все отбросы шли в конвертор, где превращались во что-нибудь полезное. Даже покойники – и тех использовали. Через некоторое время, может быть, скоро, и Джошуа станет покойником, отдаст своё тело конвертору на пользу своим товарищам, окончательно вернёт всё, что он взял от общества, заплатит свой последний долг – и даст Джону и Мери право иметь ребёнка.
А нам нужно иметь ребёнка, думал Джон, стоя среди обломков, – нам нужно иметь ребёнка, которого я научу читать и которому передам Письмо.
О чтении тоже был закон. Читать воспрещалось, потому что чтение было злом. Это зло было в Начале. Но люди давным-давно решили, что оно не должно существовать.
Так что он должен передать своему сыну зло. Но он получил от своего давно умершего отца поручение и дал ему клятву, которую должен исполнить. И ещё кое-что он получил от отца – беспокойное ощущение, что закон не прав.
Хотя закон ещё никогда не был неправ. Все законы имели смысл. Имели смысл и их образ жизни, и Корабль.
Впрочем, может случиться, что ему не придётся передавать Письмо. Он мог оказаться тем, кто должен вскрыть его, потому что на конверте было написано:
А ведь это и было случаем крайней необходимости, – сказал себе Джон Хофф. Этот Грохот, и стена, ставшая полом, и пол, ставший стеной.
Из других кают слышались голоса: испуганные крики, вопли ужаса, тонкий плач детей.
– Джон, – сказала Мери, – это был Грохот. Теперь скоро Конец.
– Не знаю, ответил Джон. – Подождём, посмотрим. Мы ведь не знаем, что такое Конец.
– Предсказано, что Конец придёт вскоре после Грохота, – сказала Мери. – Что звёзды перестанут кружиться и остановятся в черноте неба, и это будет верным признаком того, что Конец близко.
Конец чего? – подумал Джон? – Нас? Или Корабля? Или звёзд? А может быть, Конец всего – и Корабля, и звёзд, и темноты, в которой кружатся звёзды?
Он содрогнулся, когда подумал о конце людей или Корабля, не столько потому, что ему было их жалко, сколько потому, что тогда придёт конец и замечательному, так хорошо придуманному, такому уравновешенному порядку, в котором они жили. Это было так замечательно – то, что людям всегда всего хватало, и не было ничего лишнего. Ни воды, ни воздуха, ни людей, потому что нельзя было иметь ребёнка прежде, чем кто-нибудь умрёт, и освободится место.
В коридоре послышались торопливые шаги, возбуждённые голоса, и кто-то забарабанил в дверь, крича:
– Джон! Джон! Звёзды стоят на месте!
И дверь была там, где она должна быть, там, где ей полагалось быть, чтобы через неё можно было выйти прямо в норидор, вместо того, чтобы подниматься по лестнице, теперь бесцельно висящей на стене, которая раньше была полом.
Почему я не подумал об этом раньше? – спросил он себя. – Почему я не видел, что это глупо: подниматься к двери, которая открывается в потолке?
А может быть, – подумал он, – так и должно было быть всё время? Может быть то, что было до сих пор, было неправильно? Но тогда и законы могли быть неправильными…
– Иду, Джо, – сказал Джон.
Он подошёл к двери, открыл её и увидел: то, что было раньше стеной коридора, стало полом и двери выходили в коридор прямо из кают, и взад и вперёд по коридору бегали люди. И он подумал: теперь можно снять лестницы, раз они не нужны. Можно их спустить в конвертор, и у нас будет такой запас, какого ещё никогда не было.
Джо взял его за руку и сказал:
– Пойдём.
Они пошли в наблюдательную рубку. Звёзды стояли на месте.
Всё было так, как предсказано. Звёзды были неподвижны.
Это пугало, теперь было видно, что звёзды – не просто кружащиеся огни, движущиеся на фоне гладного чёрного занавеса. Теперь было видно, что они висят в пустоте, от которой начинало сосать под ложечкой. Глядя на эту непонятную пустоту, хотелось крепче схватиться за поручни, чтобы удержаться в равновесии на краю головокружительной бездны.
В этот день не было игр, не было прогулок, не было шумного веселья в зале для развлечений. Везде разговаривали кучки напуганных людей. Люди молились в церкви, где висела самая большая Священная Картина, изображавшая Дерево, и Цветы, и Реку, и Дом вдалеке, и Небо с Облаками, и Ветер, которого не было видно, но который там чувствовался. Люди убирали и приводили в порядок на ночь каюты, вешали на место Священные Картины – самое дорогое достояние каждой семьи, снимали лестницы.
Мери Хофф вытащила Священную Картину из кучи обломков на полу, и Джон, стоя на стуле, прилаживал её на стену, которая раньше была полом, и размышлял, как это получилось, что каждая Священная Картина отличалась от других. Это впервые пришло ему в голову.
А когда Мери ушла в соседнюю каюту поговорить с другими перепуганными женщинами, он пошёл по коридору, стараясь, чтобы его походка казалась беззаботной, чтобы никто не заметил, как он спешит.
Он старался выглядеть так, будто ничего не делает, просто убивает время. И это было легко, потому что только это он и делал всю жизнь, и все только это и делали. За исключением некоторых – счастливых или несчастных, – у которых была работа, переданная им по наследству: уход за скотом, или за птицей, или за гидропоническими оранжереями. Но большинство из них, думал Джон, медленно шагая вперёд, всю жизнь только и делали, что убивали время.
В коридоре уже никого не было, и стало темнее, потому что лампочки становились всё реже. В течение многих лет лампочки из коридоров переставляли в каюты.
Он подошёл к наблюдательной рубке и притаился в ней. Он боялся, что за ним следят, хотя и знал, что бояться, собственно, нечего, но рисковать он не имел права.
Позади не было никого и он пошёл дальше, по сломанному эскалатору, который вёл в центральную часть Корабля. Раньше, когда он поднимался с этажа на этаж, он всё время терял вес, двигаться становилось всё легче, он скорее плыл, чем шёл к центру Корабля. На этот раз потери веса не было, не было и ощущения плавания. Он тащился, преодолевая один эскалатор за другим, пока не миновал все шестнадцать палуб.
Теперь он шёл в темноте, потому что здесь лампочек совсем не было: все они были вывернуты или перегорели за долгие-долгие годы. Он поднимался наощупь, держась за перила, пробираясь сквозь путаницу коридоров. Наконец, добрался до аптеки. У одной из её стен стоял шкаф для медикаментов. Он нашёл нужный ящик, открыл его, засунул туда руку и обнаружил три вещи, которые, как он знал, были там: письмо, книгу и лампочку. Он нащупал патрон на стене, вставил туда лампочку и она осветила маленькую комнату, пыльный пол, умывальник и пустые шкафы с открытыми дверцами.
Он поднял письмо к свету и прочёл на конверте: «Вскрыть в случае крайней необходимости».
Некоторое время он стоял в раздумье. Он вспомнил про Грохот, про остановившиеся звёзды.
Да, это и есть тот случай – случай крайней необходимости. Вот момент, ради которого письмо прошло через руки стольких поколений. Когда он вскроет письмо, всё будет кончено. Больше не будет передаваться от отца к сыну ни письмо, ни чтение.
Он медленно перевернул письмо и провёл ногтем по запечатанному краю. Давно высохший воск со слабым треском разломился.
Он вынул лист бумаги, развернул его на столике под лампочкой и начал читать, шевеля губами: