— Ничего особенного. «Трибуну» распространяем в мастерской. Родак велел агитировать, говорит: «Организация — это еще не все, работайте в массах». Вы знаете, пан Секула, Фиалковского, такой маленький, аккуратный?
— Знаю, только «паном» меня больше не называй. Говори по-нашему: «вы», или лучше давайте чокнемся кружками и будем на «ты».
— Да… так вот этот Фиалковский вроде бы наш парень, но он многосемейный и на него рассчитывать нечего. После казни мы немного попритихли.
— Испугались… Послушайте, я вам кое-что расскажу. Все равно узнаете из «литературы».
Он говорил сперва о тех операциях, которые предшествовали расправам. Это был длинный рассказ с отступлениями о ночах, проведенных без сна над изготовлением мин. «Где взять пластик или тротил? Где взять тротил?» — почти кричал Секула. В его памяти ожили трудности, связанные с выполнением задания. Потом он стал подробно описывать устройство минного взрывателя, и было понятно, что для него ото тоже новое дело, что он сам с жадностью усваивает новые знания. Ребята склонились над схемой, которую начертил Секула на клочке бумаги. Стах спрашивал: «Как это плюс — минус? Ток есть ток».
— Ты ничего не понимаешь, тут полюсы, как в аккумуляторе: здесь заряд положительный, там — отрицательный, это дает короткое замыкание — искру, ну… а от искры вспыхивает вот здесь порох. Получается взрыв — и все, — объяснял Юрек.
— Да. Но это последний крик моды. А мы пробовали иначе. Всовывали взрыватель от ручной гранаты в заряд пластика, к боевой чеке привязывали шнур и, когда поезд подъезжал, дергали за шнур. Но это не всегда удавалось, иногда шнур заедало.
Мы подорвали окружную дорогу в нескольких местах около города. Но это почти ничего не дало. Немцы быстро починили путь. Надо действовать иначе — блокировать линию. Подорванный эшелон эту задачу выполняет. А так — раз, два, сменят шпалы и рельсы, подсыплют песочку — и привет: поезд идет дальше. А попробуй убрать поезд, подорванный поезд, намучаешься, да и потери ощутимее. Поэтому мы решили пускать под откос поезда, а пути больше не взрывать. Потом массовая казнь… Немцы, наверно, думали, что все кончено, что они нас запугали… Но нас уже расстреливали десятками тысяч…
Потом Секула рассказывал совсем невероятные вещи.
— Как же так… в самом центре города… — удивлялись Стах и Юрек.
«Кафе-клуб», «Митропа», типография «Нового курьера». Центр города, сердце немецкого района. На Главном вокзале всегда полно уезжающих в отпуск немцев, обвешанных наворованным добром, с рюкзаками, которые лопаются по швам, у каждого под рукой оружие. На вокзале бар «Митропа» — «nur für Deutsche» — дыра, провонявшая табаком и пивом, до отказа набитая солдатами; одни радуются, уезжая на запад, другие повесили нос и едут налегке — эти отправляются на фронт… И в эту кашу, во все эти немецкие заботы и радости ухнули гвардейские гранаты.
«Кафе-клуб» — фешенебельный немецкий бордель, «nur für Deutsche»; завитые девицы в серых мундирчиках с изображением молнии на рукаве, пляшущие до умопомрачения, соскучившиеся по танцам у себя на родине. Офицеры, со шрамами на щеках, подстриженные ежиком, веселые, захмелевшие. Мундиры серые, черные, коричневые. Мундиры с черепами. И в это скопище потных, возбужденных тел, в это сборище германских «сверхлюдей» — гранаты! По крайней мере, несколько дней не будут квакать саксофоны. Придется смывать пятна крови, черного кофе и ликера. Придется рассылать письма с траурной каемкой.
Пусть знают, что им нет места на земле, что их будут истреблять, как вшей, в каждом закоулке, что им не позволят убивать безнаказанно.
В темной норе бабки Катажины стало тесно. Собеседники вышли на улицу. Они молча шагали рядом, щуря глаза от яркого света. Знаете, бывают такие воскресенья после полудня в конце осени… Верующие выходят из костелов, отслушав позднюю мессу. В согретом остатками тепла, мягком, как вата, воздухе торжественно, звучно, словно из-за реки, раздаются голоса.
Дети лижут леденцы на палочках, катят перед собой большие разноцветные бабочки, бабочки хлопают деревянными крылышками. Хочется услышать пение петуха и перезвон костельных колоколов, но колокола сняли и увезли в переплавку.
XV
Девушка была черноволосая, на голове у нее ловко сидела круглая шапочка с шелковой кисточкой.
Юрек подумал: «Хорошенькая».
Стах подумал: «Что-то она нам скажет?»
Они видели ее и раньше, во время походов в Коло, знали ее и называли «черной» Ганкой, в отличие от другой, «белой», приходившей на собрания молодежных кружков с маленькой дочкой.