— Как думаешь, Стах, донесут? — спросил Юрек.
— Не знаю.
— Хорошо бы нам перекантоваться.
Стах повернулся лицом к солнцу, и разговор на этом оборвался.
Над самой землей, плавно помахивая мягкими крыльями, пролетели три желтые бабочки. В колыхании их крыльев была знойность лета; казалось, они были рождены горячим июльским небом. Стах смотрел на бабочек, пока они не исчезли вдали.
— Вот счастливые, — вздохнул он.
В воскресенье, во второй половине дня, когда солнце было еще высоко, они сошли в Вилянове с переполненного поезда. Стах нес портфель, из которого успокоительно торчало горлышко бутылки с резиновой пробкой. Девушки одергивали платья, встряхивали волосами, на ходу поправляя прически. Юрек ощупал фотоаппарат — не пострадал ли в давке. Это был старый «кодак» с камерой 9x12. Стах глянул на него и удовлетворенно кивнул: «Хорош, виден издалека». Они быстрым шагом направились к виляновскому лесу. Кругом простиралась равнина. Давным-давно здесь катила свои воды Висла. В те времена тут бродили среди прибрежных топей, порыкивая в тумане, косматые туры. Потом русло отступило, и река оставила после себя высокий, круто обрывающийся берег, на котором раскинулись домики Служева. Откос вздымался справа от дороги, ведущей к лесу. Внизу под откосом стояли огромные скирды хлеба, рядом виднелась молотилка с локомобилем. Все было готово к обмолоту. Хозяйство в Вилянове было поставлено на широкую ногу. Кто из варшавян не ел ревеня со здешних огородов? Старая добрая Висла веками наносила сюда тучный ил. Пушистые от хлебных усов скирды были величиной с дом. Дорота вытянула спелый колос и молча выковыривала зернышки. Всем стало не по себе. Пропало куда-то веселье, сопутствовавшее им на полевой дорожке, когда Гражина пела: «Ночью жди в темной роще, я приду, иль, может, ты придешь…» А Юрек думал, шагая рядом: «Кто бы мог подумать, что месяц назад она стояла, сжимая в бумажной сумке рукоять парабеллума, и ждала, когда раздастся наконец грохот гранат в «Кафе-клубе»? Почему я не могу полюбить ее или Дороту? Они относятся к нам со Стахом по-товарищески. А погода-то какая! Пыль оседает на сапогах. Мы поем песни».
Стах взял у Дороты колос и стал вертеть в руке. Кто, как не они, жители оккупированной Варшавы, знали, что такое голод, отведали вкус скупой краюхи, видом своим напоминающей землю? Потом они сидели на опушке, наблюдая за виляновским шоссе и за боковыми дорогами. Когда солнце опустилось за горизонт и из леса стали выходить группки отдыхающих горожан, поднялись и они.
Неподалеку от скирд девушки затеяли возню. Юрек побежал за ними с фотоаппаратом. Они перебегали от скирды к скирде и просили, чтобы он их сфотографировал. Юрек щелкал затвором, становился на колено, заслоняя ладонью окошечко видоискателя. Сколько было шуму! Проходящие мимо люди улыбались: молодо-зелено!
Прежде чем трамвай свернул в длинную, узкую, как ущелье, Черняковскую улицу, они увидели на багровом фоне заката густые черные клубы, поднимающиеся к темнеющему небу. Горели скирды виляновского хлеба. Термитные заряды сработали безотказно.
В ту ночь Варшава была окружена венком алых огней. Под грудой легких, как красный пух, истлевших соломинок лежали кучи обугленного зерна. Помещичьи хозяйства не смогли в этом году выполнить поставок хлеба. Не зря крутились днем возле скирд парни с Повонзек, из Раковца, группа «Жолибож», «левая» и «правая пригородная». Яцек Дорогуша тоже опалил себе нос на июльском солнце.
Только Ясь Кроне просидел весь день дома, выпиливая лобзиком рамку. После обеда он принес из лавочки чекушку самогона и молча распил с отцом. Старик покашлял, пососал трубку и достал из сундука липовую чурку. Потом заточил крохотные долота, тонувшие в его огромных ладонях, и до самого вечера вырезал шею и голову осла, на которого собирался посадить мадонну. Святого Иосифа он вырезал еще до войны. Он намеревался подарить «Бегство Марии в Египет» костелу в родной деревне, присовокупив просьбу к господу о ниспослании легкой кончины. С сыном он не разговаривал, потому что тот сделался антихристом. Горе не очень велико, но безустанно дает о себе знать, как больной зуб. Старик Кроне вырезает завитки волос на ослиной шее. Он прекрасно знает, что у ослов не бывает такой буйной гривы, но осла, на котором ехала мадонна, надо сделать покрасивей. Мысли старика неторопливы и привычны, как движения его инструмента: «Уйду отсюда, оставлю его одного. Вернусь к помещику, авось даст угол за печкой где-нибудь в бараках. Не откажет после стольких лет работы…»