Через какое-то время, передвигаясь медленным шагом, молодые люди дошли до уличного сгиба, на котором улица Большая Якиманка, параллельно со Старомонетным переулком, пересекалась с Кадышевской набережной. Вокруг парней толпа становилась все плотнее, вздымались в небо флаги Либертарианской партии России, движения «Солидарность», знамена анархистов и коммунистов. Впереди всех, прямо на ходу, дружно формировалась колонна «Левого фронта», недалеко от которой с зелеными шариками сновали экологи и защитники окружающей среды.
— Как много людей… — протянул Миха, не скрывая своего удивления. — Абсолютно разных людей… Раньше я думал, что только религия так сводит разные слои населения вместе.
— Ты не прав, Мишка, — подал голос Ерема. Раньше он сказал бы это робко, как самый молодой и неопытный член их компании, но здесь парень чувствовал себя, казалось, увереннее, чем где-либо. — Религия больше не объединяет. Вернее, конечно, разные люди веруют в Господа, это верно. Но теперь, если посмотреть, допустим, на посетителей храма, кого мы там увидим?
— Тебя и меня увидим, — ответил Миха. — Верующих людей увидим, служителей церкви.
— Бабулек и тех, кому плохо, — покачал головой Еремей. — Бандитов, может быть, грехи свои отмаливающих. Молодежь в церковь почти не ходит, счастливых людей в храме можно только на венчании увидеть. А ведь Бог — это радость, как же так случилось?
— Эти твои оппозиционеры тоже, если честно, не слишком радостны, — оглянулся вокруг Михаил.
— Воодушевления у них гораздо больше, — заявил мальчик. — Вот бы эти все люди еще и жили по-христиански, молились бы чаще. Тогда и организации были бы не нужны религиозные, все были бы вместе.
— О, дожили. Ты уже за роспуск нашей братии ратуешь? — вздохнул Миха.
— Нет, ты что! — испугался Ерема. — Миш, ты пойми меня… — он внимательно посмотрел на человека, который много лет был ему, практически, старшим братом. — Я в Бога верить меньше не стал, я тебе клянусь. Я люблю наших ребят, держу пост и помню все, что наши старшие наставники нам говорили. Ты прости меня, что я меньше времени сейчас уделяю тебе и остальным, это не со зла. Просто все эти люди… — он обвел вокруг себя руками, не замедляя хода. — Они мне симпатичны. Идеи у них разумные, они хорошего хотят. Они целеустремленные, не злые.
— Откуда ты знаешь? — усмехнулся Миха, которого тронуло вполне искреннее извинение Еремы. — Вон, сколько их.
— Вспомни, как ты раньше, зимой 2010-го года, говорил нам, что мирские законы не менее важны, чем Божьи? Рассказывал, что нельзя по совести жить, если кодексы не соблюдаешь? Так вот, оппозиционеры, они же тоже самое говорят, если вдуматься. Хотят, чтобы соблюдался закон, чтобы мирская власть была честной, легитимной. Это же КРУТО! — попытался объяснить Еремей. — Ты не согласен?
Миха вспомнил, как говорил все то, на чем основывал свои аргументы его младший друг. Неужели, это он спровоцировал Ерему на интерес к политике? И если так, почему же сам парень, тогда, не заинтересован в этих митингах? Что не так с людьми, что они все по-разному реагируют на одни и те же ситуации? Миха ведь тоже мог бы захотеть участвовать во всем этом, поддерживать тех, кто борется за права обиженных и оскорбленных. Или нет? Есть же в этой жизни то, что его волнует: когда Москву рвали на части распри на национальной почве, он лично, вместе с товарищами, участвовал во всех акциях, стоя на стороне русского человека…
— Согласен, — вздохнул парень, рассматривая лица участников Марша Миллионов, которые все больше сплотились вокруг него на Большой Якиманке. — Просто, наверное, политика — это не для меня.
— Это не политика, — тихо пояснил Ерема. — Это человеческая реакция. Желание всякого человека жить достойно: трудиться не за прожиточный минимум, выходить на пенсию без страха умереть с голода, отдать детей в сад, где есть места, не бояться полиции, не быть проигнорированным работниками жилищно-коммунальных служб, получать бесплатное медицинское обслуживание…
— А духовность? — не удержался Миха. — Ты сейчас о деньгах, в сущности, только и говоришь.