19 февраля Сахаров направил Горбачеву письмо, в котором доказывал, что применение судами статей 70, 1901, а также «религиозных» статей 142 и 227 Уголовного кодекса РСФСР является преследованием за убеждения. Называя имена некоторых узников совести из числа многих, известных ему лично, и ручаясь за их высокие нравственные и гражданские достоинства, Сахаров просил главу Советского государства способствовать их освобождению.
«…Узников совести в обществе, стремящемся к справедливости, не должно быть вовсе!.. Так освободите их, снимите этот больной вопрос… Это в огромной степени способствовало бы авторитету нашего государства… открытости общества, международному доверию и — тем самым — делу мира», — призывал Сахаров.
Он писал об абсурдности обвинения Анатолия Щаранского в шпионаже за сбор сведений об отказниках для публикации за рубежом, еще не зная, что Толю уже освободили.
В течение года были освобождены тридцать политзаключенных, в том числе Юрий Орлов. Мог ли Горбачев не знать об их существовании?
В декабре 1983 года в Пермском лагере был жестоко избит охранниками Анатолий Марченко. В нарушение тюремных правил, разрешающих ежегодные посещения заключенных родственниками, Лариса три года не могла добиться свидания с ним.
Марченко написал заявление, в котором требовал всеобщей политической амнистии, прекращения физического насилия над заключенными, наказания охранников, виновных в его избиении, и возобновления свиданий с семьей. Это письмо было написано 4 августа 1986 года и обращено к делегатам Венской конференции ОБСЕ. Оно добиралось до адресатов очень сложными путями и когда наконец оказалось на Западе, Толя уже больше месяца держал голодовку, о которой предупреждал в обращении.
Друзья Толи на Западе делали все, что было в их силах, чтобы его спасти. Его обращение было напечатано на редакционной странице «Нью-Йорк таймс» 24 сентября. Госсекретарь США Джордж Шульц сообщил о голодовке в своем выступлении на открытии Венской конференции. Сто тринадцать членов Конгресса подписали письмо с требованием освобождения Анатолия Марченко.
Их требование поддержал глава Американской федерации труда и Конгресса производственных профсоюзов (АФТ-КПП) Лэйн Киркланд. В ответ на официальное заявление Киркланда из СССР предложили, чтобы сначала АФТ-КПП признал советские профсоюзы.
Когда за несколько месяцев до этого шли переговоры об освобождении Щаранского, а затем Орлова, положительное решение увязывалось с возвращением арестованных за рубежом советских шпионов. Власть имущие были большими любителями поторговаться. Однако сама «торговля» свидетельствовала — времена постепенно меняются.
Но доживет ли Толя до той поры, когда произойдут перемены и в его судьбе, ведь он который месяц держит голодовку.
В отчаянии, я решила отправиться в Рейкьявик, где были назначены переговоры на высшем уровне — между Рейганом и Горбачевым. Туда устремились полчища журналистов, и билеты остались только в бизнес класс. Билет-то я купила, но что я смогу там сделать? Попытаюсь что-то рассказать репортерам, томящимся в ожидании новостей? Вряд ли они ухватятся за имя Анатолия Марченко, оно ничего им не говорит — большинство были еще детьми, когда вышла книга «Мои показания». Ехать, чтобы краем глаза увидеть далекую страну, о которой рассказывал отец, путешествуя со мной по карте мира? Предаваться воспоминаниям детства, когда Толя умирает в Чистополе! Ни на что не надеясь, я вылетела в Исландию.
Рейкьявик не произвел на меня особого впечатления. Большую часть времени я проводила в пресс-центре, глядя на экран телевизора, по которому транслировалось не столько происходящее на переговорах, сколько вокруг них. Утром можно было увидеть, как Рейган и Горбачев входят в замок. Вечером показывали, как они выходят из замка. Днем экран принадлежал супруге Горбачева, Раисе Максимовне, — в каждом выпуске новостей сообщалось, что она посещает детские учреждения и благотворительные мероприятия. Когда не было Раисы Максимовны, в эфире возникали еврейские активисты. Они рассказывали простые житейские истории: такой-то и такая-то хотят эмигрировать, но их не выпускают. В нескольких пресс-конференциях я тоже участвовала и говорила о Толе. Но могло ли это ему помочь?
В последний день переговоров Горбачев выступил с пространной, на полтора часа, речью. Он признал, что переговоры провалились. Единственное, что меня порадовало, — это то, что Горбачев не читал свою речь по бумажке. В отличие от предшественников, он умел говорить и не нуждался в поддержке, чтобы дойти до трибуны и на ней устоять.