Но, так или иначе, я гордилась своими еврейскими страданиями, я презирала выкрестов, которые крестились из «убеждения, — как мы говорили, — что лучше быть профессором в Петербурге, чем меламедом в Орше».
И не утопия ли все это государство, созданное искусственно на земле, захваченной врагами, которые нам не разрешали даже покупать землю и строить дом на ней, где прошли крестовые походы, турецкое завоевание и все законы были направлены против нас?
И каково будет отношение нашего народа к религии? Обязательна ли еврейская церковь или будет толерантность и право верить или не верить? И можно ли, не пройдя хедер или иешиве, быть хорошей еврейкой, не зная Талмуда, еврейского языка и литературы?
Не стоит ли лучше бросить аттестат зрелости и заняться еврейскими предметами, своего рода «Гаскала наизнанку», от чужого к своему?
Интернациональные взгляды моих товарищей-социалистов сильно сидели во мне, и я боялась принять сионизм на веру. Я еще мечтала сдать экзамены, поехать учиться за границу, и я была очень ассимилирована — все еврейское было мне чуждо. Один сионист меня с презрением причислил к «поколению пустыни», и я иногда чувствовала, как в пустыне: без живого источника, который утолил бы жажду знания, искание правды и верного пути. Я ждала манны небесной и оазиса — а пока готовилась на аттестат зрелости.
В сентябре я была в последний раз в имении возле Ошмян. Это был наш «Вишневый сад». Обе младшие сестры моей мачехи — Фрума и Этель — обручились и должны были продать имение, которое было их единственным приданым. Я возмущалась тем, что никто из их многочисленной семьи не нашел в себе сантиментов и даже расчета, чтобы купить усадьбу с садом как дачу для себя и других. Даже в складчину они могли бы это сделать, и это было бы дешевле и выгоднее, чем ездить на дачи и на курорты, и старуха муме Дворче могла бы остаться в своем доме до конца жизни. Но богатые находили, что имение «нерентабельно», а у бедных не было денег, они могли только возмущаться и сожалеть. Обе молодые пары должны были переехать в город, и женихам нужны были немедленно деньги на устройство.
Только когда потом в Художественном театре я видела чеховский «Вишневый сад», я кое-как оправдала наших «торгашеских» родственников, с той разницей, что мы, уезжая, не заперли в пустом доме с равнодушным безразличием верного слугу Фирса. Русские помещики срослись со своими родовыми имениями больше, чем наши арендаторы и фермеры в черте оседлости, но я и все Беллы, и сами невесты были совершенно убиты расставанием с имением. Только свадьба со всей ее шумихой кое-как нас утешила.
Мы приехали на тройке всей компанией. Мне поручили декорировать стол и одевать невесту. Я себя чувствовала очень важным членом этого празднества. Гости были местные и приезжие, молодые шаферицы и старые девы наподобие Конкуркиных из «Проселочных дорог» Григоровича[113].
Были набожные евреи с пейсами и были столичные франты. За столом я сидела с мужем Изабеллы, он превратился тем временем в очень известного художника, выставлял свои картины в Париже, и наша Элен Безухова выглядела очень импозантно, только немного раздобрела, располнела. Как это ни странно, он занимал меня разговорами о Библии.
— Вы читали Библию?
Я созналась, что только в сокращенном издании.
— Ну, так я вам пришлю Синодальное издание. Я теперь иллюстрирую Песнь Песней и другие части Библии и нахожу в ней много художественной красоты.
И действительно, я потом от него получила в подарок русский перевод Библии, которая осталась моей самой любимой книгой на всю жизнь.
Я теперь, ретроспективно, вспоминаю, как не похожи разговоры людей первого десятилетия 20-го века на те формы, в которых мы живем теперь, почти 50 лет спустя.
Эта свадьба была первой настоящей еврейской свадьбой, на которой я была. Это не было похоже на наши шикарные московские свадьбы: клезмеры — бас, флейта, скрипка — играли все свадебные еврейские мотивы, песенки, танцы. Муме Дворче танцевала шереле и брогез — танец с платочком — с каким-то дядюшкой, и все ей аплодировали и подпевали. Танцевали дрейдл (нечто между кадрилью и хорой), маюфес танц, бейгел, кадриль — все эти танцы втягивали всех, кто хотел и кто уклонялся. Танцевали до венца (хупе) и после венца.
113
Роман Д. В. Григоровича (1822–1899) «Проселочные дороги» (1852) рисует панораму провинциальной помещичьей жизни и перекликается с «Мертвыми душами» Н. В. Гоголя.