Ясь Кроне стоял в стороне — долговязый, толстощекий, с торчащими из коротких рукавов руками, которые, словно две тяжелые лопасти, болтались не в лад с движениями тела. Во взгляде его сквозила жадность, а на лице было написано разочарование.
— Столько всякого добра, столько добра, — ворчал он и пожимал плечами.
Родак торопил с работой, сопел и фыркал, как еж. Всем хотелось поскорее покинуть склад, где запах смоляных досок забивало вонью дезинфекции. Работницы бойко сортировали вещи по полкам: отдельно ползунки, отдельно мужскую одежду, женскую, рядом постельное белье.
Они работали обстоятельно, без спешки. Богатство стало для них повседневным явлением, осталась только скучная работа. Здоровенная фрау Круль, выпячивая усатую верхнюю губу, насвистывала «Lili Marien» и в такт песне перебирала руками. «Schmutzig ist das alles» [18], — сказала она, взяв двумя пальцами маленькую дамскую рубашку. Она, должно быть, от зависти порочила неизвестную женщину, которой хватало такого крохотного куска ткани, чтобы прикрыть наготу.
Столярам опротивело здесь работать. А работа тянулась до бесконечности. Немки открывали все новые и новые комнаты в верхних этажах, и казалось, этому конца не будет.
— Как во сне, — говорит Юрек. — Кончаем и никак не кончим. Печень Прометея, а не дом.
— Чья печень? — переспросил Стах.
В конце сентября Родак принес спрятанную под подкладкой «Трибуну вольности» [19], отпечатанную на четырех страничках папиросной бумаги. Строки просвечивали на обороте. Сложенную вдесятеро, укрытую под одеждой газету старый столяр пронес через город, который прочесывала полиция, устраивая облавы. И вот, сидя среди вороха одежды, Юрек читал вполголоса:
«…Как мы далеки сейчас от наивной воинственности тех дней, когда горстка безумцев призывала закоснелых политиков взяться за оружие вместе с рабочими и крестьянами. Как мы далеки сейчас от тех безумных дней, когда с несколькими револьверами вступали в борьбу с вооруженным танками и артиллерией противником.
Позади — месяцы зимних приготовлений и первое лето партизанского движения. Пора подвести итог нашим достижениям.
— Польское партизанское движение стало реальностью…»
Родак и его подручные усваивали географию Советского Союза; земли на запад от линии, соединяющей Кавказские горы с Ленинградом, были им известны до мельчайших подробностей. С надеждой повторялось название Сталинград. «Что-то долго ликвидируют там последние очаги сопротивления», — говорили они, боясь выразить вслух свои желания, чтобы не сглазить.
— Родак, скажите откровенно, признаете вы меня своим или нет? Или еще целый год будете присматриваться? Знаете, когда долго нюхают — нюх притупляется.
— Что ты мне, парень, голову морочишь. Кому я газеты приношу, фалангистам или своим? А что присматриваюсь я к тебе, это верно. Скажу прямо: будь ты рабочим, я бы тебя сразу раскусил, а так… кто тебя знает. Ты как туман.
— Во-первых, я рабочий, а во-вторых, коммунист…
— А в-третьих, глупый щенок. Вот что. Какое ты слово сказал? Коммунист. Знаешь ли ты, что это значит? Уж одно то, что ты говоришь о себе — коммунист, доказывает, что ты молокосос, а не коммунист.
Родак глянул на Юрека с непритворным гневом, подавляя резкие слова, которые просились на язык. Ругался он очень редко.
— Коммунист сопливый, — буркнул он с прозрением. — Ха… коммунист. Я только мысленно себя так называю, и то когда бываю доволен собой. А он туда же. Коммунист не любит трескучих фраз. Вот как. Прежде, чем скажет слово, три раза взвесит. Потому что сказать — у коммуниста означает сделать. Эх ты, гимназист, гимназист! Недаром Гжесь смеется над тобой, говорит, ты на ксендза похож, и правда. Те умеют пыль в глаза пускать. Принимайся за работу, смотреть на тебя тошно.
Через несколько дней, когда Родак немного отошел, Юрек спросил у него о Секуле.
— Ты лучше забудь, что был человек с таким именем. Его теперь зовут «Стройный». — Родак помрачнел и озабоченно добавил: — Мучается мужик и даже не пикнет. Настоящий товарищ. А ты потерпи немного. Скоро настанет ваш со Стахом черед. Я узнавал. Вы должны организовать пятерку. Так положено. Присмотритесь к людям, найдете.
— Погоди-ка… Значит, я могу себя считать членом Гвардии Людовой?
— Вот видишь, будь ты коммунистом, ты не стал бы задавать глупых вопросов. Ну, конечно, можешь… как это ты сказал? — «считать себя». — Родак улыбнулся.
Что говорить, это звучало далеко не патетически. Само собой разумеется, Юрек не думал, что при его вступлении в подпольную организацию будут бить в литавры, но все же он представлял себе этот момент иначе, торжественнее и поэтому обиделся на Родака, считая его человеком сухим и черствым.
Стах вечерами все дольше засиживался над книгой, подкручивая фитиль в гаснущей карбидной лампе. В воскресенье, реже чем обычно, соседи видели, как он стоит, прислонясь к голубятне, и следит за полетом голубей. Он ходил полями в сторону Кола, распугивая по дороге ворон, которые слетались сюда на мусорные свалки. Стах насвистывал никому не известные, не привычные для уха мелодии. Всеведущие соседи говорили: «Эх, Миколаиха, Миколаиха, твой сын, видно, волю господню почуял. Гляди, как его в поле тянет». Откуда они могли знать, что Стах насвистывал красноармейские песни, каким-то чудом перелетевшие через линию фронта.
Их было двое. А для образования ударного подразделения — секции — нужно было пять человек.
В углу за фанеровочным прессом Родак говорил: — Нет, нет, ребята, от Яся Кроне лучше держитесь подальше. Он тогда польстился на барахло из «Винтерхильфа». Я объяснял — не помогло. Сами видите, что за человек.
Через месяц Юрек сказал матери, уплетая картофельные оладьи:
— Знаешь, мама, я вступил в Гвардию.
Он сказал это так, как говорят о погоде. Мать поставила сковородку и медленно опустилась на стул. Казалось, она приросла к нему.
— Уже?
— Так получилось. Я хотел раньше, но они искали контактов. Знаешь, как бывает в конспирации. Кто-то не пришел, кто-то опоздал. Сегодня я познакомился с моим командиром. Смешной человек, с самого начала спрашивает: «Есть оружие?»
— Это те самые люди, которые печатают «Трибуну»?
— Да.
Часть вторая
XII
Начальная столярно-строительная школа третий раз сменила помещение в начале 1942/43 учебного года, когда немцы подходили к Сталинграду и карабкались, как тараканы, по горным хребтам Кавказа. Они ощущали дыхание могучей Волги и степей Поволжья, ловили ноздрями запах бакинской нефти.
«Трибуна» призывала: «Нужно ударить в слабое звено гитлеровской военной машины, следует уничтожать транспорт врага.
Каждый пущенный под откос поезд — значит, одним днем войны меньше, меньше одним днем неволи».
Родак не мог успокоиться:
— Ну вот, рвались к работе, а теперь, когда нужно организовать какую-то жалкую пятерку, выдохлись, а?
— Что прикажете, дать объявление в «Новом курьере»: требуются, мол, диверсанты. Ты ко мне присматривался полгода, а нас подгоняешь, — негодовал Юрек, Стах ему поддакивал.
Первого члена пятерки нашли в школе. Они выловили его из толпы почитателей столярного ремесла, хваставших друг перед другом своими званиями, балагуривших на занятиях, потешаясь над дырявыми брюками преподавателя по коммерческой переписке.
Этот преподаватель был патриотом, он старался привить ученикам любовь к польскому языку с помощью составления писем, начинавшихся примерно так: «В ответ на Ваше письмо от такого-то в отношении поставки…» Кроме того, он туманно намекал на подневольное положение и говорил о необходимости быть непреклонным до конца.
Недосказанное принималось к сведению, и на этом все кончалось. Не менее патриотически был настроен ксендз-законоучитель, молодой еще человек, готовый в любую минуту вспыхнуть, как смоляной факел. Этот не переставал внушать: «Поляк — значит хороший католик». Он преподавал Ветхий и Новый завет, делал экскурсы в догматику и историю церкви.