Пистолет был замечательный, вороненой стали, без малейшего изъяна, классической формы, напоминающий породистое животное. Не слишком тяжелый, рукоятка — удобная, с эбонитовыми накладками и продолговатыми углублениями. Курок легко отводился назад большим пальцем. При нажиме на спусковой крючок курок бил с сухим, металлическим стуком, какой издает хорошая сталь при ударе. Без труда можно было представить себе грохот выстрела и рывок пистолета назад и вверх. Конструктор снабдил его падежным предохранителем, и, несмотря на всю сложность устройства, он был прост в разборке. Плоский, без больших выступов, он обладал еще и тем достоинством, что, заткнутый за пояс, плотно прилегал к телу и был незаметен под одеждой. Калибр — девять миллиметров, следовательно, патроны достать просто, у всех немецких пистолетов калибр тот же самый: у парабеллума, пятнадцатизарядного ФН, «вальтера», который носят летчики, у автомата МП, который положен командирам пехотных подразделений. Девятимиллиметровые патроны годились для автоматов «бергман», «суоми», даже английского «стена». О «висе» немцы с одобрением писали в специальных журналах задолго до войны. В польской армии «висы» были введены только в тридцать девятом году. Конструкция пистолета представляла собой военную тайну.
И вот один из этих пистолетов уцелел, не попал в тридцать девятом году в груду сабель и винтовок, растущую под пытливым взглядом немецких солдат; он лежал на столе, отливая матовой чернью в свете карбидной лампы, и, казалось, просил, чтобы из его тонкого, вытянутого вперед ствола поскорей выпустили пулю.
Стах встал, подошел к столу, обхватил пальцами рукоятку пистолета — бережно, как скрипач шейку бесценного страдивариуса, поднял оружие и поднес к губам. Это не вызвало насмешек.
Может быть, в этот самый час Ганка, умирая в тюремной больнице, говорила сострадательно склонившейся над ней узнице: «Я жила для людей и для них умираю».
XVI
На окраине есть площадь по названию Будляк. Там царят первозданные тишина и покой, какие бывают на заброшенных рынках, вымощенных щербатым булыжником, с водопроводной колонкой с фантастически изогнутой рукоятью. Тишина наступила с тех пор, как там ликвидировали овощной рынок. Возы на рессорах, груженные зеленью, а в день поминовения усопших — пестрой пеной цветов, проезжают теперь мимо по Гурчевской, через Лешно к Желязной Браме. Старые замшелые каменья, ветхие заборы, пыльные каштаны скучают в одиночестве на пустом четырехугольнике площади.
Люди, спешащие на работу, взглядывали краем глаза, как испуганные лошади, на труп мужчины в габардиновом пальто.
Жандарм, охранявший труп вместе с двумя полицейскими, покрикивал на прохожих. Люди пробегали мимо, унося в памяти картину: мертвое тело, лежащее словно куча тряпья, голова, прикрытая обрывком бумаги.
Его убили рано утром, когда из трамвайного парка выходили первые вагоны, быстро и легко проносясь по безлюдным улицам…
На Будляк вышло трое. Их шаги гулко отдавались на пустынной площади. Под каштанами они пошли медленнее и замолчали.
— Почему вы идете так медленно? Мы опоздаем, — сказал мужчина в габардиновом пальто.
— Ну, у нас еще есть время, — отозвался старший из его спутников. Он старался говорить как можно естественнее, и поэтому слова прозвучали фальшиво. Он испугался звука собственного голоса, стал откашливаться.
— Минуточку, шнурок развязался, — сказал младший.
Он наклонился, поставил ногу на край тротуара. Двое других остановились, вынули папиросы. Человек в габардиновом пальто стоял спиной к тому, который завязывал шнурок. Он хотел закурить и очень удивился, когда его спутник, вместо того чтобы дать ему огонь, обхватил его и с медвежьей силой прижал к себе. Человек в пальто все понял и облился потом.
Парень, поправлявший шнурок, выпрямился стремительно, как пружина, и с размаху ударил.
Они забрали оружие и документы, после чего старший прошипел:
— Уходи, не оглядывайся, за углом встретимся.
Они ехали трамваем в сторону предместья, потом молча шли по улице.
До вечера отсиживались они на квартире у верного человека. Медленно грызли и с трудом глотали хлеб. Старший уговорил молодого выпить стопку самогона. После этого молодой заснул на диване, над которым висела полотняная дорожка с вышитой надписью: «Спокойной ночи».
Старший сидел и мысленно восстанавливал все звенья предательства, припоминал адреса людей, которых знал или мог знать убитый. Он тер ладонью лоб и думал, думал, склонившись над столом. Предатели убили Старика, убили Ганку… И вот теперь опять этот мерзавец Ворона… Потом он подумал о молодом человеке, уснувшем на диване. Три дня назад он его спросил:
— Ты бы пошел на такое дело, Стасик?
Тот ответил:
— Если нужно… Только знаешь, Стройный, я еще никогда никого… и не знаю…
Стрелять нельзя. Слишком тихо утром. Да и пистолет может дать осечку, а здесь осечки быть не должно. По Гурчевской ходит много патрулей. Ловят спекулянтов. Надо, чтобы все было шито-крыто.
И вот из туманных предчувствий и предположений родилась идея, как провести операцию. Простая, страшная в своей простоте: ударить ножом.
Стах — молоденький, неказистый; Ворона подумает: «Молокосос», — и отбросит все опасения.
Стах проснулся и стал надевать ботинки на деревянной подошве, старательно и долго обертывая ноги портянками.
— Не сердись, Стах, что я выбрал именно тебя.
Стах побледнел и поспешно ушел в угол комнаты, за занавеску из пестрого ситца.
Слышно было, как он умывается. Вернувшись, он сказал:
— Совсем не могу пить водку, отвык, сразу становится плохо. А что касается этого, ты, Стройный, не огорчайся. Ведь каждый из нас должен убить в первый раз. Так или этак — не важно. — И, не замечая, что сам себе противоречит, добавил: — Я думаю, хуже этого не будет. Самое страшное позади.
Стах сидел, понурясь, разглядывая свои руки, точно они были чужие.
— Почему ты велел мне идти вперед?
— Я не был уверен, что ты попал в сердце. А он ни в коем случае не должен был оставаться в живых. Да. — Секула смолк на минуту. — Знаешь, Стах, за одно только то, что человека вынуждают делать такие вещи, можно возненавидеть. Только за одно это… Ну, а теперь иди домой! Вечером прогуляйся, только не один. И ни звука… никому! Увидишь, это будет самое трудное.
Секула остался ждать возвращения хозяина. Его мысли были подобны облаку горячего дыма. Он боялся некоторое время спустя увидеть в глазах Стаха сухой, холодный блеск. Он опасался, что лицо юноши окаменеет и это будет означать, что все человеческое стало ему чуждо.
— Нужно им заняться, непременно нужно, — угрюмо твердил про себя Секула.
Немцы вырубали высокоствольные леса Прикарпатья, валили вековые буки, стройные, тяжелые, как железо. С вырубок уходили косули, следом за ними — партизаны.
Из древесины делали носилки, тысячи носилок. Делали второпях, не высушивая дерева, которое пускало сок под ножами машин. Носилок требовалось все больше и больше.
По этим наспех срубленным деревьям можно было вести счет немецким потерям. На Восточном фронте трупы падали чаще, чем лесоруб успевал ударить топором по стволу.
Доски складывали в штабеля на пустыре за фабрикой Лильпопа. Там вырос целый город из буковых, сосновых и дубовых бревен. Берги наняли возчиков. «Третий» Берг обмыл это дело с немецкими заказчиками… Они смотрели сквозь пальцы на то, что он потребовал втрое больше древесины, и без проволочек подписали заказ.
— Вы, пан Юрек, будете наблюдать за доставкой.
За несколько дней Юрек сошелся с возчиками: веселыми, видавшими виды парнями, похожими чем-то на своих тяжелых, кряжистых лошадей. Они давали ему править. Натянув вожжи и упершись ногами в передок телеги, Юрек вопил на всю улицу Гренадеров, погоняя лошадей: «Пошевеливайся, Феля!» — и громко смеялся. Казалось, будто едешь на головокружительной карусели. Лошади бежали рысью, мерно посапывая. Возчики советовали Юреку: «Не гоните, пан Юрек, крепче натягивайте вожжи».