Работа была нетяжелая.
Когда в последний день, подъезжая к воротам, возчик крикнул сторожу: «Открывай!», а Юрек помахал пачкой разноцветных пропусков и квитанций, из сторожки фабрики Лильпопа выскочил толстобрюхий комендант. С трудом застегивая на ходу мундир — ему мешал висящий на руке хлыст, — комендант гаркнул: «Хальт! Стой!»
Он подошел к телеге, велел всем слезть и стал, тыкая пальцем в воздух, считать доски. Ошибся, начал снова, помечая их красным мелом на торцах.
— Сколько должно быть?
— Сто девятнадцать.
— Здесь сто двадцать три. Зады у вас, видно, чешутся. Кто сопровождающий?
— Я.
— Возчики, сваливать доски. А ты — марш в сторожку.
У Юрека пересохло в горле. В животе шевельнулся страх. «Будут бить. Возчики не крали, им хорошо платят, комендант ошибся».
В провонявшей дегтем сторожке сидело на скамье несколько фольксдойчей, разомлевших, осовелых от лени. При виде начальника они вскочили. Он прошел мимо них и впихнул Юрека в каморку, которую занимал сам. Он долго и нудно что-то говорил, перемежая речь ругательствами. Наконец поднял хлыст и с вожделением свистнул им в воздухе.
Юрек не отстранился. Он глядел из-под насупленных бровей в красные, разгоревшиеся от водки глазки коменданта. «Не ударишь, — думал он. — Если ударишь, застрелю. Всажу в твою гнусную морду пулю самое позднее через три дня».
И тот не ударил. Может, как зверя, его предостерег инстинкт самосохранения, а может, ждал, что парень испугается, чтобы нанести первый удар. Комендант, видно, понял, что его противник не безоружен, и вовремя остановил руку.
XVII
Вечером облав, как правило, не бывало. Немцы старались создать видимость, что днем они вылавливают только нигде не работающих спекулянтов и бродяг, паразитирующих на организме великого рейха, сыновья которого защищают Европу. Так гласили плакаты, расклеенные на фасадах зданий.
Жанно любил вечерами шляться по центру города. Он бродил по улицам, скупо освещенным мерцающим светом замаскированных фонарей и пестрыми отблесками рекламных витражей, вырезанных в шторах противовоздушного затемнения: «Кафе Жак», «Кафе Марлена», «Кафе актеров», «Поет Ва-ва», «Золотой улей», «Играет Джордж Скотт», «Сегодня концерт», «Сегодня рубцы».
На каждом шагу предлагалось какое-нибудь польское развлечение, польские пирожные, кофе из польского ячменя, польские куплеты о любви, измене, автомобиле, меховом манто, возвращении и разлуке. Патриотически настроенные актеры подвизались в качестве официантов, отвечая на недоуменные взгляды валютчиков, бандитов и спекулянтов, богатеющих на нуждах гетто: «Ничего не поделаешь, такие времена»:
Жанно любил пройтись по улицам, вспомнить неоновые рекламы довоенной Варшавы, зайти в ресторанчик, выпить, закусить у стойки, послушать шум, доносящийся из зала, вдохнуть запах кухни, водки, табака. У него не было денег, и это доводило его почти до слез. «Иду, — мечтал он, — и вижу: лежит бумажник. А в бумажнике — пять тысяч, ну пусть, — умерял он свои аппетиты, — тысяча. Я свинья и мерзавец. Подхорунжий, а что делаю? Краду, как школяр, у сестры из кассы пятьдесят злотых. Сестра торгует деревянными гвоздями, дратвой, сапожной смолой, воском, какими-то пряжками, лакированной кожей, стельками. А, черт…»
Он шаркал подметками по искалеченным войной плитам тротуара, сжатые в кулаки руки были засунуты глубоко в карманы куртки, зубы покусывали белесый ус — он никак не мог примириться со своей участью.
Он воображал, что создан для подвигов. И, хотя он был мал ростом, тощ и бесцветен, как маринованная селедка, душа у него была широкая. Ему представлялось, что вот он мчится по замершим от страха улочкам не то на огненном скакуне, не то на броневике в окружении отряда головорезов, взявшихся за оружие не столько ради отчизны, сколько из любви к ратному делу.
Он мечтал о том, чтоб у него было много денег, которыми можно сорить налево и направо, много женщин, которых можно бросать, мстя им за то равнодушие, с каким они принимали его ухаживания, мстя за годы тягостных раздумий.
Что ж, немцы были для него трамплином, они привели в движение великий ветер истории, который вот-вот надует паруса его корабля. Ну, а если погибнуть, так, по крайней мере, быть повешенным за седьмое ребро. А если уцелеть, то победителем въехать на коне, топча алые и белые розы.
Яцек украл пистолет, а они не хотят ему его дать, говорят:
— Мы потренировались в разборке, чистке и стрельбе и отдали в район — пусть тренируются другие. Получим задание — оружие нам вернут.
Пропадет у них пистолет, наверняка пропадет… А ему они не доверяют.
Жанно поразмыслил немножко и чистосердечно признался: «И правильно делают». Жанно имел свои виды на этот пистолет. Он называл его про себя: «Мой «вис».
Придется затаиться на время.
Однако случай представился раньше, чем он предполагал. Однажды во время вечерней прогулки по главным улицам Варшавы он встретил своего приятеля Александра, по прозвищу Али.
Жанно бродил взад и вперед по улице, избегая встреч с патрулирующими жандармами, — рослыми парнями с металлическими значками на мундирах. Кого только не было на улице: солдаты, толпящиеся возле публичных домов, молодые люди в просторных пиджаках, в сапогах с высокими голенищами, обыкновенные горожане. Вот нищий, который беспрестанно твердит: «Я хочу есть, я хочу есть…» Он стоит, прислонившись к обломку стены большого кирпичного дома, на развалинах которого разрослись сорняки. Пересчитав деньги, Жанно вошел в ресторанчик «Гавана», сел на табурет в баре и заказал «штабную» водку с вермутом.
Он обвел взглядом переполненный зал. Официанты, как змеи, извиваясь между спинами рассевшихся посетителей, балансировали подносами, уставленными бутылками, сковородками с котлетами, приготовленными из привезенной контрабандой свинины.
Из-за спины официанта, несущего бутылку мятной настойки, показался Али. Он прошел в бар и, остановившись рядом с остолбеневшим Жанно, спросил у бармена:
— Скажи, старина, где тут у вас туалет?
Потом увидел Жанно и крикнул:
— Ущипни меня, я сегодня под газом и все на свете путаю. Жанно!!! Вот так встреча! Дай-ка я тебя поцелую, товарищ по оружию. — От него пахнуло вишневкой.
— Я не при деньгах, — неуверенно сказал Жанно в ответ на приглашение Александра.
— Еще одно такое слово, и я убью тебя… честное слово, убью. Все в порядке… глянь-ка… — Тут он отвернул полу пиджака. — Блеск, а? — И он провел пальцем по корешкам новых пятисотенных бумажек.
Вечер окончился с наступлением комендантского часа.
Все было чудесно. Похожий на дохлую рыбу пианист по просьбе Александра играл на рояле «Цветы Польши» и «Легкую кавалерию», играл, не щадя инструмента. Была девушка с ниспадающими каскадом волосами. Александр звал ее Ирминкой.
Приятель Александра вместо фамилии буркнул что-то невнятное. Он был пьян в стельку и исполнен самой черной меланхолии. Он держал за руку другую девушку и время от времени, глядя на нее с пьяным трагизмом, повторял «Лес», — после чего долго с мрачным видом крутил головой.
— Мы, видишь ли, через две недели того — в лес… в лес смываемся, — пояснил Александр, а потом запел: — «Пора, пора быть лову, пойдем со мной в дуброву, товарищ мой».
— Какой товарищ? Какой товарищ? — допытывался Жанно.
— Не задавай глупых вопросов, хочешь — идем вместе, подхорунжий.
Они успели условиться обо всем еще до того, как мир вокруг превратился в мерцающую вату.
— Сталинград вселил веру в победу… Неуклонный рост активности в городе и на селе… На повестке дня агитация и организация сопротивления… Почему мы говорим — молодежь?.. Бесперспективность приказа «стоять с оружием к ноге» становится очевидной для каждого поляка. Нам нужны кадры опытных командиров, умеющих руководить вооруженными операциями, но это не единственная и не конечная наша цель… Широкий национальный фронт борьбы за жизнь нации, за национальное и социальное освобождение… Социальное освобождение… это значит…