«Можешь не объяснять, Стах. Знаю. Спи, сынок. Как увижу, что идет «третий» или мастер, позову. Я сейчас буду подгонку делать, а сбивать и свинчивать уж после обеда». Так скажет он и ни за что не станет громко стучать молотком.
Фабрики и учреждения начнут работать еще не скоро. А сейчас улочки безлюдны, только куры расхаживают по дворам да большой петух кукарекает на крыше сарая. Вдруг Стах останавливается и прячется за угол дома, бросает беглый взгляд на соседний забор: не слишком ли высоко, и снова глядит вдаль. Приближающийся мужчина явно не похож на немца. На спине у него мешок. Спекулянт. Вот он подошел еще ближе, и Стах узнал его: «Костек!» Он был весь в глине и едва волочил ноги, сгибаясь под своей ношей. Голова у него была опущена, и он каждую минуту сплевывал, стараясь наступить на свой плевок, и был совершенно поглощен этим занятием.
— Костек!
— Привет, мастер! Ты откуда в такую рань? Бабу завел, а? Идем со мной, вдвоем веселее.
— Спекулируешь, Костек?
— Ага, спекулирую. Вот головы несу.
От мешка шел сладковатый запах. На мешковине проступили круглые мокрые пятна.
— Требуха?
— Требуха, говоришь? — Костек громко расхохотался. — Нет, браток, головы, головы что надо.
Стах только сейчас почувствовал, что от него разит водкой, и понял, что его прежний приятель уже изрядно накачался. Голос у него был хриплый, — видно, парень здорово зашибал в последнее время, кожа на лице рыхлая, землистого цвета.
— Погоди, передохну, — еле выдавил из себя Костек и сбросил ношу на тротуар. — Может, купишь моего товару?
Он открыл мешок и подсунул Стаху. Стах оцепенел, и у него в буквальном смысле слова волосы встали дыбом. В мешке, будто камни, лежали человеческие головы.
— Ну как? — опять рассмеялся Костек. — Одна баба хлопнулась в обморок, когда я показал ей свой товар. Я отрубаю их заступом, рвать зубы на кладбище слишком хлопотно… Золотые зубы… Немцы гоняют… Что с тобой, Стах? Неужто так проняло?
Стах застыл на месте и неподвижными, широко открытыми глазами смотрел Костеку прямо в лицо. Он не произнес ни слова. Что можно сказать, когда видишь шесть отсеченных заступом голов?
С крыши сарая с громким кудахтаньем спрыгнул большой белый петух. Стах вздрогнул всем телом и медленно зашагал прочь, преследуемый затихающим хохотом Костека: «Хак… хак… хак… хак…»
Только миновав третий перекресток, Стах вспомнил о пистолете. Забыв об осторожности, он побежал обратно, размахивая оружием. Им овладело жгучее желание пустить Костеку пулю в лоб. Но Костека нигде не было, — добрался, видно, с мешком до своего логова.
Стах не мог сомкнуть глаз. Разбуженная его приходом мать захлопотала около плиты, раздувая огонь. Она поглядывала на сына с беспокойством.
— Дай куртку, — сказала она, — я почищу. Ты испачкался. Все благополучно?
Стах кивнул и заговорил с матерью:
— Мама, послушай… — И, задыхаясь от ярости, рассказал о встрече с Костеком. — Что ты скажешь, мама? Хорошо это или плохо, что я его не застрелил?
Мать сидела на краешке стула, сжимая в кривых пальцах тряпку, и смотрела в окно на поля. Там зеленела молодая травка, такая же, как на тех могилах, которых не коснулся еще ничей заступ.
— Не знаю, что тебе сказать, Стась! Долго жила я на свете, слишком долго, и вот до чего дожила.
Вдоль носа по проторенной бороздке потекли слезы. Она успокоилась и тихим голосом добавила:
— Это хорошо, что ты его не убил. Зачем руки марать? Негодяя и так рано или поздно пристрелят как собаку… Если бы ты выстрелил, кто-нибудь мог бы увидеть из окна. Узнали бы тебя. Тут на Будах все друг друга знают. Об этом пронюхали бы его друзья-приятели и убили бы тебя или немцам сообщили. Страшно даже подумать. Хорошо, что ты не застрелил его.
Мать смолкла и снова устремила взгляд на зеленеющий за окном пустырь.
— Но если бы ты пришел и сказал мне, что убил его, — добавила она, помолчав, — то я бы тебя похвалила.
XXII
В воскресенье Юрек бродил по площади Венеции между каруселями. В этом сезоне их не ремонтировали, и они пришли в негодность: облезла позолота, отвалились резные украшения, потускнели диковинные картинки, из грив и хвостов у деревянных лошадок повылезли волосы, казалось, будто они голодные. Их раздутые ноздри, вытаращенные глаза и оскаленные зубы приводили на память коней Апокалипсиса. Щедрый свет весны с беспощадностью обнажил всю пошлость аттракционов.
Делать было нечего. После ареста Галины постановили не появляться вместе на улице. Постановление гласило: «Не ходить секциями». Воскресенье было праздным и бесполезным, как мыльный пузырь.
Юрека пригласила с собой компания французов из форта Воля, которые непременно хотели ехать в Вилянов. Юрек, не знавший, как убить время, отправился с ними. Ему не сиделось на месте, внутри у него все кипело. Весна теплыми, мягкими губами впилась ему в сердце.
Французы вынули из чемоданчиков консервированные огурцы, немецкую колбасу в целлофане и бутылочку вина.
— Вашу водку невозможно пить, — пожаловался на французско-польско-немецком жаргоне Ги. — Она вызывает шок. Одна, две, три, четыре, пять… рюмки — шок. Прощай, рассудок.
Юрек улыбался неизвестно кому и чему. Он любил быструю мелодичную речь французов. Но она доходила до него словно сквозь толщу стекла, сливаясь с плачем грудного ребенка, с лаем собаки, со смехом девушки, с плеском воды под веслом перевозчика.
В тени старого дерева, может быть, одного из тех, которые посадил Ян III, торчал похожий на аиста немецкий офицер. Он срисовывал дворец замысловатой архитектуры, воздвигнутый толстым польским рыцарем с пышными усами и умными глазами в честь некой француженки, женщины замечательной во всех отношениях, которая подсунула ему польский трон чуть ли не под самую задницу. Сюда вместе с тысячью поцелуев он слал нежные письма из Вены, мягкие ковры, в которых утопали ноги, ткани с замысловатым узором, по которым без труда угадывалась утонченность былых турецких властелинов.
«Марабу, зажравшийся марабу, — подумал Юрек о немецком офицере. — Пошли эту мазню своей Гретхен. Пусть поместит ее под стекло, среди «шедевров» вашей звериной живописи. У тебя дома небось немало таких картин. Их подсунул вам, в расчете на ваше убожество, придурковатый пачкун — божьей милостью ваш фюрер».
Офицер клюнул кистью в пузырек с тушью и, но попав, сердито глянул поверх очков на денщика. Тот услужливо щелкнул каблуками и поднял выше затекшую руку с бутылочкой. На его лице, таком же понуром и неподвижном, как у хозяина, поглощенного решением проблем перспективы, появилась виноватая улыбка.
Французы разбрелись по парку. Те, кто постарше, уселись у воды поглядеть, как и какую рыбу ловят в этой стране люди, одержимые манией рыболовства.
Те, кто помоложе, искали женщин.
Юрек растянулся на траве неподалеку от компании молодых людей, игравших в мяч. Там было двое юношей и четверо девушек. Третий юноша с пышной шевелюрой, в рубашке, плавках и сандалиях, лежал в стороне на одеяле. Он читал, держа книжечку над головой, чтобы защититься от солнца, и время от времени поправлял очки.
Мяч покатился по животу Юрека. За мячом прибежала бойкая маленькая девушка с хорошеньким личиком. Это была Анна-Мария. При каждом движении у нее подпрыгивали на голове русые кудряшки.
— Простите, пожалуйста, — сказала она Юреку и, словно ребенок, прижала к груди мячик.
В этот момент Юрек почувствовал, что весна, как голодный теленок, впилась ему в сердце.
— Мне было очень приятно, — сказал Юрек. — Ваша улыбка меня щедро вознаградила. «Ах ты, пошляк», — тут же подумал он про себя.
— Ах, вот ка-а-ак?
В глазах у девушки сверкнул злой огонек.
— Извините, — пробормотал Юрек и покраснел. Анна-Мария простила его и пригласила играть в мяч.
С тех пор он никогда не произнес ни одной связной фразы в ее присутствии, ибо язык любви робок.
Парня с книжкой звали Владислав Милецкий. Но это было не настоящее его имя. Однако об этом Юрек узнал несколько позже, когда его присутствие в доме Анны-Марии было узаконено благодаря частым визитам, ну и, конечно, любви. Когда для всех он сделался повседневным и само собой разумеющимся явлением.