— Правильно. По-моему, ты прав, — сказал Юрек. — А твой хромой — настоящий фашист. Смывайся из мастерской, пока не поздно.
— Яцек мог бы остаться в районе или целиком переключиться на работу с молодежью, это было бы примерно то же, что в Четвертом, — заметил Стах, которому жалко было расставаться с каждым человеком, потому что он теперь знал цену «активистам».
— А разве Четвертый не то же самое, что Союз борьбы? — возразил Яцек. — Правда, там есть один взвод из РППС [35]. Это их лучшие люди. А мы что, отбросы туда дадим? Я небось взводным стал не потому, что семечками торговал или на боку лежал…
Александра улыбнулась. Улыбнулись, глядя на распетушившегося Яцека, и Дорота с Гражиной, сидевшие в обнимку. На его неподвижном лице застыла гримаса, означавшая радостное удовлетворение.
— Никто тебя не держит, — ответил Стах, — а то, чего доброго, вообразишь, будто ты незаменимый.
— Да, да, — подхватил Юрек, — зазнаешься, задерешь нос, а такие чаще всего гибнут.
— Отгадайте загадку, — сказала Александра. — Слышали, что говорил Яцек о своих неприятностях на фабрике? Кто, по-вашему, опасней — Стефан или Аптек?
Они танцевали до полуночи под губную гармонику, на которой играл Стах, подставив к щеке стакан. Получался резонанс, и музыка звучала громче и как-то значительней.
Пели на мотив известного вальса сочиненную Юреком песенку. Припев подхватывали хором на мелодию «Над голубым Дунаем».
Около двенадцати в комнату вошла мать, неся на стеклянном подносе графин с самогоном и рюмки. Девушки подбежали к ней. Она с улыбкой отстранила их.
— Не надо, я сама. Нечасто выпадает такая честь.
Александра сказала:
— Сейчас происходит первое пленарное заседание. Крайовой рады народовой. Выпьем за партию, которая организовала Национальный фронт, объединив лучшие Силы. Выпьем за погибших, которые пали на пороге новой жизни. Выпьем за Новый год. Это будет год свободы, и он стоит того, чтобы за него выпить.
— Крепкая, а? — говорили все, отставляя рюмки. Надо было как-то объяснить, Почему на глазах выступили слезы. Только мать не стыдилась слез. Но она была старая, за Последний год волосы у нее совсем побелели.
Прежде чем уснуть, говорили шепотом о своих делах.
— Ты думаешь, это серьезно? — спрашивала Дорота у Гражины.
— Наверно, если мне каждый день хочется его видеть…
— Жалко, что ты уходишь от нас, — говорил Юрек Яцеку. — Я привык к твоей мертвецкой роже. Останется нас на Воле только двое, а может, и я уйду, Александра поговаривает о работе в редакции. Тогда Стах останется один, потому что Гражина и Дорота в основном печатают листовки.
— Что за пессимизм? С чего ты взял, что я один останусь? А Михал, а Кот, а Гацек, а новенькие: Ядвига, ребята с Кола, из района Вольского кладбища, а весь актив? Тоже выдумал… Я уйду, он уйдет, ты уйдешь? На луну, что ли? — Стах повысил голос, забыв, что девушки уже спят. Заговорив тише, он стал убеждать:
— Яцек, смотри не обленись в Четвертом. Читай, доставай литературу. И к нам заходи. Потолкуем. Ты думаешь, я тебе мораль читаю, научился у Александры и повторяю, как попугай. Нет, ты послушай, я тебе сейчас пример из своей жизни… Помнишь, мы с Петриком под откос эшелон пустили наш первый… Возвращаюсь я утром домой… Нет, я тебе все сначала расскажу… Жил у нас в Будах один парень, звали его Костек. В зиму с тридцать девятого на сороковой год прыгали мы с ним вместе на ходу на поезда. Даже страшно подумать, что я бы тоже мог, как он… А дело к тому шло… Постой, я все по порядку…
Часть третья
XXIX
Однажды в начале июня Родак пригласил к себе домой столяра Фиалковского и механика Желязовского.
— Приходите, есть важное дело. Не бойтесь… — прибавил он, заметив на подвижном крохотном личике Фиалковского не то беспокойство, не то страх. — Мы будем говорить не о каких-нибудь подозрительных делишках. Надо спешно принять решение. Русские совсем близко.
— А в двух словах ты не можешь этого объяснить? — попросил Фиалковский, на которого угнетающе действовала всякая неизвестность.
Но Родак не стал объяснять в двух словах, вопрос был слишком важный, чтобы его комкать.
Желязовский, не возражал. Он подробно расспросил, как его найти: какой этаж, где вход, чтобы не спрашивать понапрасну у дворника.
— Осторожность не помешает, правда, Родак? — заметил он серьезно.
— Не помешает. Коли вы со мной имеете дело, осторожность не помешает.
Желязовский скрутил козью ножку над коробочкой, которую ему подставил Фиалковский. Он делал это медленно, потому что на правой руке у него не хватало двух пальцев.
После ужина Родак выглянул на улицу. Улица была не из красивых, по обеим сторонам тянулись глубокие канавы, которые лишь изредка засыпали известью. В субботу уровень воды в канавах поднимался — стремительным потоком текли помои и помылки. В закоулке, образовавшемся оттого, что один из домов был построен немного отступя, несколько лет назад поставили колонку.
Из ее фантастического горла в виде рыбьей пасти текла вода при каждом обороте двойного железного колеса. Этот колодец, как всякий колодец на свете, был местом бабьих сплетен, наговоров и политических склок.
Дом, в котором жил Родак, как многие дома в этом районе, был деревянный, весь съеденный древоточцем, осевший и покосившийся от старости.
Зелени на улице не было, если не считать мха, покрывавшего булыжники в сырых уголках двора. Но этот мох не имел ничего общего с бархатистым лесным мхом, он обволакивал камни, точно зеленая замша. Вместо деревьев вдоль улицы стояли газовые фонари на топких железных подставках. Под третьим фонарем, если считать налево от окна Родака, в тридцатые годы подолгу стоял молодой человек, что-то читая при слабом, мерцающем свете. Даже летом он носил на шее мятый шарф, чтоб скрыть отсутствие рубашки.
Для Родака на этой улице не существовало предметов чужих и мертвых — все напоминало о событиях и человеческих судьбах. Может быть, поэтому он чувствовал себя так хорошо на своей улице. Стоило ему подумать, что она когда-нибудь исчезнет, как сердце щемило от жалости, но он старался подавить в себе жалость, вспоминая о туберкулезе, древоточце и ревматизме.
Фиалковский подошел с левой стороны. Родак узнал его издалека по походке.
Такая походка была у тех, кто смолоду работал в столярных мастерских, где отсутствовала механизация, где допотопный инструмент деформировал молодое неокрепшее тело. Фиалковский шел вразвалку. Он расстегнул воротничок своей неизменно чистой рубашки, и его обнаженную шею обвевал свежий ветерок, несший вечернюю прохладу после дневного зноя.
Желязовский пришел справа. Он покосился на номер у ворот, поглядел на окна, сделал вид, будто не видит Родака. Тот ухмыльнулся.
Разговор поначалу не клеился. Они с трудом подыскивали слова. Родак показал гостям детали двуспальной кровати, приготовленные для полировки. Столяры постукивали пальцами по фанеровке, искали пустые полости.
— Приданое для моей Софьи, — сказал Родак, чтобы прервать затянувшееся молчание. — Во время войны мастерил вечерами…
Желязовский не мог оценить работу. Он в этом не разбирался. Его специальностью были моторы, трансмиссии, машины и неструганые доски, которые либо соответствовали, либо не соответствовали нормам и под вой быстрых ножей и сверл покорно принимали необходимую форму.
35
РППС — Польская рабочая социалистическая партия, создана в апреле 1943 года на II съезде польских социалистов. Левые группы РППС высказывались за сотрудничество с ППР. Вооруженные отряды РППС (так называемая милиция РППС) боролись вместе с Гвардией Людовой.