Она пришла к Стаху вечером, ела с кончика ложки, сидела на краешке табуретки, словно хотела казаться как можно незаметней. Она извинялась за беспокойство, ей было неловко, что она убегает от смерти. Стах ни о чем ее не расспрашивал, только дал совет:
— Не терзай себя зря. Александра говорила, что ты хочешь продолжать работу в своем магазине. Брось все к черту. Им известны твои приметы, и твоя фотография у них, наверно, есть. Из твоего брата они вытянут и где ты работаешь, и где живут твои знакомые… Меня он не знает. Побудь у меня несколько дней. Пустим слух, что ты — моя жена. А потом найдем для тебя безопасное место. Не волнуйся.
Но она не послушалась. Ей казалось, что гестапо неотступно следит за ней, и боялась навлечь на кого-нибудь беду. Так никто никогда и не узнал, что побудило ее пойти в магазин. То ли страх перед свободным, ничем не запятым днем, то ли неодолимое желание хотя бы еще одни сутки прожить внешне нормально.
В полдень в магазин вошли покупатели. Они потребовали не товар, а человека, чтобы убить его и остудить горячее сердце.
В апреле погиб Михал. Жандармы задержали пролетку, в которой везли оружие с провалившейся явки. Жандармов было трое. Их удалось ликвидировать, и когда путь был свободен, из окон дворца Сташица, где раньше помещалось Научное общество, вдруг ударили немецкие автоматы. Он остался один посреди мостовой под свинцовым дождем. Тогда он выхватил из кармана пачку документов, грохнул о мостовую бутылку с горючей смесью и сам упал в лужу пылающего бензина. Он стал неузнаваем. Сгорели его документы и лицо.
Весной смерть собрала обильную жатву.
Стах не может заснуть в печи. Солома, на которой он лежит, жжет, как раскаленная проволока. Он выходит наружу и вслушивается в ночь. В нагретой траве среди кирпичей сверчки поют свою немудреную любовную песенку. С Гурчевской доносится цокот копыт. Сквозь темноту движутся обозы разбитой немецкой армии. Но не слышно ни оглушительного лязга гусениц бронетранспортеров, ни грохота проезжающих пушек, ни рева моторов. Не шумит и тот маленький автомобиль, которого ждет Стах.
«А что, если за ней следили внимательней, чем предполагает Александра? Если они обнаружат мое убежище? Тогда я убегу, как Казик. Буду бежать полем…» — думает Стах. Он жадно вглядывается в небо и втягивает ноздрями запах травы, Сейчас, когда силы зла близки к гибели, все это снова приобретает для него прелесть.
Владек писал в дневнике:
«15. VI. Лечение закончилось. Я пролежал две недели с идиотской шиной на ноге. Так велел врач. Но однажды, обнаружив, что в бинтах, которыми обмотана шина, полно вшей, я ее выбросил. Ничего, обошлось. Пуля не задела кость, не перебила нервов, на этот раз мне повезло больше, чем тогда в Варшаве. А ведь мне грозила гангрена, после того как я выпрыгнул из окна больницы… В больницу пришли с проверкой, нет ли там раненых партизан. Забрали Тигра и Синицу. Те не могли двигаться. Мне повезло. Теперь я хотел бы вернуться в свой отряд. Там, конечно, такое же свинство, как повсюду, но есть то преимущество, что со всем этим я уже знаком. Опять все начнется сначала: бесконечные марши, «длинные пыльные ленты дорог…» — чересчур длинные для обыкновенного человека. Запугивание мужиков, бестолковая перестрелка, после которой вдруг узнаешь, что половина людей перебита, что есть раненые и надо пристрелить тех, кто не выживет и стал для отряда обузой. Ведь с тяжело раненными из окружения не вырвешься. Такую моду ввел новый командир — Москит — подпоручик запаса до войны, на гражданке — калькулятор. А я-то думал, что только кадровые офицеры звери и трусы. Впрочем, Москит приканчивает раненых не без разбора. Синицу он велел нести в очень тяжелом состоянии с простреленным животом. Я гляжу на это равнодушно. Мне кажется, нам уже ничто не вернет человеческий облик.
20. VI. Сегодня я снял с мужика сапоги. Сомневаюсь, удастся ли мне когда-либо вернуться к утонченным проблемам версификации. Сапоги хорошие — немецкие, саперские, недавно подбитые. Я доволен. Меня не отослали в мой отряд, а направили в батальон капитана Сарыча. Москит или Сарыч — какая, в сущности, разница?
Сапоги мне нужнее, чем мужичку. Он даже ругаться не стал. Молча снял с ног портянки и, не оглядываясь, побрел босиком. Мне было стыдно.
5. VII. Нет, Сарыч хуже Москита. По рассказам старых партизан пытаюсь восстановить историю его отряда. Это старый отряд НСЗ [37]; теперь они под командованием Бура [38]. Присоединились, когда возникла «Рада едности народовой» [39]. Не все тогда присоединились, многие до сих пор действуют на свой страх и риск. Сарыч присоединился, потому что у него другого выхода не было. Его отряд был истреблен почти поголовно. Это только по названию батальон, на самом деле это неукомплектованная рота, и только сейчас, на пути к месту сосредоточения, мы обрастаем новым пушечным мясом. Старожилов Сарыч назначает командирами отделений и взводов. Я тоже командир отделения, не знаю, то ли благодаря званию, то ли благодаря тому, что я отобрал сапоги у нашего «языка». В моем отделении есть капрал Дикий. Это он должен был стать командиром, но у него есть грех на совести. Тяжкий грех: он вышел живым из рук «красных». Отряд сражался не с немцами. В начале прошлого лета они совершили, как шепотом признался мне Дикий, «большую глупость». Они договорились провести совместную операцию с отрядом Гвардии Людовой. Когда Сарыч явился к месту встречи, часть его отряда смешалась с «красными», другая часть взяла их в кольцо. Сам Сарыч извинился перед их командиром Сосной, отошел в сторону, вроде бы по нужде, и неожиданно подал знак.
Дикий уверяет, что именно он стал стрелять первым. Люди Сарыча, оставшиеся в кольце, отскочили вбок и давай строчить из пулеметов. Сосна с горсточкой людей уцелел. С этого дня Сарыч не знает покоя. «С немцами мы больше не сражались, — говорил Дикий, — но Сосна со своими людьми давал нам жару. Было их мало, потому что немногие спаслись, но те, которые уцелели, превратились в сущих дьяволов. Они шли за нами по пятам через всю Люблинщину. Мы все время чувствовали за спиной этого Сосну», — говорил Дикий, на гражданке — мясник из Келец. Человек, который смазывал в воскресенье волосы топленым салом, молился в костеле, а потом бил евреев. Сосна взял Дикого в плен. «Спросили меня, кто такой, я сказал: рабочий. Сосна сплюнул, остальные посмотрели на меня, как на чудо. Дали письмо к Сарычу и отпустили, хоть я и опасался, что выстрелят в спину. Сосна сказал мне на прощанье: «Доложи своему гетману, что я его повешу на дереве вверх ногами, как свинью. Скажи, мол, что Сосна честное слово дал. Честное, пролетарское. — Так сказал он мне на прощание. — А письмо отдай, потому что, если еще раз встретимся, тебе худо будет, если приказа не выполнишь». Я отдал письмо, а Сарыч в морду мне… трах. «Сволочь, говорит, ты что мне гадость всякую таскаешь? Не будь ты таким дураком, пристрелил бы тебя на месте». А я стою, понимаешь, глазами хлопаю, делаю вид, что и впрямь осел. Что же мне еще оставалось делать, брат?»
Брат! Какой я ему брат? И потом, эта Рада единства. Какое может быть, к черту, единство, если мстят друг другу, и не без оснований? Ноги у меня как колоды. Ощущаю, как болезненно пульсирует кровь. Земля жжет ступни. Я совершенно разбит. Чувствую себя так, словно моим телом долго вытирали грязное шершавое стекло, но стекло по-прежнему грязное и сквозь него ничего не видно. Дикий рассказывает мне все это шепотом, потому что боится. Я поймал себя на мысли, не уничтожить ли блокнот, — значит, я тоже боюсь Сарыча и его прихвостней… Итак, вот она, свобода разума — spiritus fiat ubi vult [40]. А ведь только стремление к свободе руководило мной, когда я ответил отказом на предложение Юрека, я опасался, что лишусь свободы, которую ценю превыше всего, без которой я ничто. А, выходит, я самый обыкновенный человек, и мои поступки продиктованы страхом и ненавистью к таким ничтожествам, как Пума, Москит и эта гнусная свинья Сарыч. Страхом и ненавистью к людям, которые ничего не стоят, которые подлее и глупее меня. А любовь?
37
Реакционно-фашистские банды НСЗ (Народове силы збройне), действуя в контакте с гестапо, убивали членов ППР, Гвардии Людовой и других демократических организаций.
39
Рада едности народовой — политическая организация, созданная польским эмигрантским правительством в противовес Крайовой раде народовой.