Стах скользнул взглядом по резному карнизу серванта. «Сколько труда и искусства вложил когда-то талантливый мастер в эту вещь», — думал Стах. Пальцы его ласкали дерево, отыскали в неподатливом материале его истинную красоту. В душе Стаха накипала горечь. А потом вдруг ему вспомнилась мать, с которой он расстался на пороге дома… Он не мог ждать, пока она заштопает ему носки. Он думал, что скоро вернется. А теперь это выглядело так, словно он бежал от нее, словно он тяготился ее недугом, который приковал ее к месту. Она, наверно, думает так, сидя одна в пустом доме, из которого все бежали, беспомощная, окруженная со всех сторон пожарами. Думает, что он ее никогда не любил, — когда был маленький, за сварливость, а когда вырос да поумнел, она стала слишком глупа для него.
Родной дом был далеко, особенно теперь, когда расстояния так выросли. О Воле говорили и думали как о другом государстве. Вернуться туда было невозможно. Теперь Стах упрекал себя за то, что так мало времени уделял матери, поглощенный работой в Союзе молодежи. Тоска его была сейчас не к месту, и от этого становилось особенно грустно.
«Нам остается только одно — умирать, глядя на другой берег Вислы», Он принял эту мысль как аксиому, но тем не менее она отравляла ему душу, потому что он привык действовать, а сейчас всякое действие было бессмысленным. В поле зрения находилась площадь, засыпанная шлаком, красный дом, Вислострада, а за ней свинцовая полоса воды. На другой берег смотрели в бинокль, когда несли службу, а в минуты грусти — невооруженным глазом. А здесь, как в калейдоскопе, чередовались атаки немцев и вылазки отрядов Четвертого батальона. Повстанцы защищали пороховую башню — старинное здание наполеоновских времен, стоящее на пересечении улиц Мостовой и Рыбаки. От Вислы их отделяло большое кирпичное здание кожевенной фабрики. Вислостраду патрулировали танки, обстреливавшие фабрику и дома Старого Мяста на набережной. Немцы предпринимали атаки с утра или к вечеру. В полдень обычно наступала тишина, так как немецкие артиллеристы и минометчики свято соблюдали обеденный перерыв, — даже на войне не могли расстаться со своим педантизмом. Похоже было, что они придерживаются восьмичасового рабочего дня. Ночью немцы вели огонь, рассчитанный на изматывание противника. Они пристрелялись к каждому метру каменных плит Старого Мяста. Прожекторы немецкой противовоздушной обороны озаряли мертвенным светом дома на набережной Вислы, выхватывая из темноты фасады, изрешеченные осколками до такой степени, что стали похожи на карту какого-то озерного края.
Днем Стах в бессильной ярости глядел на противоположный берег, где вблизи железнодорожного моста суетились под насыпью обнаженные по пояс минометчики. Они кормили свои минометы минами, похожими на сосиски; насытив все шесть глоток, прыгали в траншею, и тогда позицию батареи заволакивал белый дым.
Над Вислой с диким воем летели реактивные мины, неся Старому Мясту пылающий бензол и тротиловые заряды огромной разрушительной силы. Дома разваливались на части, как разъеденные туберкулезом легкие.
Стах разыскал нескольких хороших стрелков, поместил их в верхнем этаже кожевенной фабрики и велел стрелять в минометчиков, поставив прицел винтовок на максимальную дистанцию. Но, увидев в бинокль, что немцы не реагируют на пули, отказался от этой затеи. Пожалел патронов.
Секула ушел в центр города, откомандированный туда штабом. Девушки, распространяющие в центре «Голос Варшавы», «Трибуну» и «Армию Людову», в один прекрасный день вернулись, принеся обратно почти нетронутые кипы газет. Узкий коридор, который находился под беспрерывным обстрелом, был перерезан окончательно.
Немцы вели атаку со стороны Замковой площади, просачиваясь постепенно в тесные улочки: Подвалье, Пекарскую и Свентоянскую. Шли бои за дома, расположенные в Канонии, и за собор. Они занимали дом за домом, обстоятельно и систематически вгрызаясь в стены, словно бульдог, который схватил жертву за шею и перегрызает мускулы, торопясь добраться до артерии.
Немцы вели атаку со стороны Гданьского вокзала, отрезая путь на Жолибож. Пускали «голиафы» на больницу для душевнобольных на Бонифратерской и потрошили этаж за этажом Фабрику ценных бумаг, забрасывая ее бетонные перекрытия сотнями килограммов бомб.
Ребята, оборонявшие эти позиции, стали черными. Марлевые повязки на ранах были опалены. По всему району днем и ночью бродили сумасшедшие, волоча за собой размотанные бинты. Их безумие гармонировало с окружающим кошмаром. Одержимые религиозной манией, они читали пламенные проповеди для людей, сгрудившихся в подвалах. Их слушали. Старались уловить в мистическом бреде зерна истины.
Немцы подвергли район концентрическому артобстрелу с батарей, расположенных на Праге, на Белянах и на Воле. По нескольку раз в день они совершали воздушные налеты. Пикирующие бомбардировщики не заходили в пике — не желали себя утруждать: пролетая над самыми крышами, они сбрасывали на город бомбы с математической точностью.
Вечером Стах сидел на улице у парадного. Настали минуты ночной тишины. Люди из подвалов вылезли на свежий воздух и, тихо переговариваясь друг с другом, подогревали консервы на маленьких кострах, разложенных среди кирпичей. Часть подвалов залила днем вода, просочившись сквозь трещины в фундаменте: лопнули старые водопроводные трубы, не выдержав беспрестанного сотрясения.
— Этот дом на соплях держится, — сказал Стах, припоминая тонкие перегородки и деревянные перекрытия. — Кое-как построенный доходный дом, а теперь его еще сверху подпалили. При первой же взрывной волне он рухнет. По-моему, эти люди напрасно здесь прячутся. Нам-то все равно, мы в основном на позициях… Мне не раз приходило в голову, что там безопасней.
— Теперь везде опасно, — ответила Кася, присев рядом с ним на бетонные ступени. Она облокотилась на санитарную сумку и обхватила голову руками. Стах обратил внимание, что он часто видит Касю рядом. Когда Кася ловила на себе его взгляд, в ее глазах появлялось виноватое выражение. «Чего путаешься под ногами, — говорил он ей, — будут раненые — вызову. Иди и сиди в прачечной. Тут стреляют, да и танки могут появиться». Но когда она уходила, ему чего-то недоставало.
— Безопасность, безопасней — это все старые слова. Теперь, наверно, даже думать надо как-то по-другому, — неторопливо рассуждала Кася, невольно поддаваясь спокойствию ночи. Днем никто не говорил так медленно. — Знаешь, в этом доме родилась Мария Кюри-Склодовская. Странно, что именно здесь, в такой дыре, как ты говоришь. Сегодня днем я разглядела мемориальную доску над воротами. Как раз когда обожгло нашего француза. Того, который вместе с Танком, Янкелем, Евреем и несколькими греками бежал из Павяка и присоединился к нам. Француз уснул навеки. Он дал мне адрес и просил, чтобы я известила после войны его мать. Он был парижанином. Мне всегда казалось, что французы — щеголи с намазанными бриллиантином волосами. Танк теперь остался один у пулемета… А Париж уже освобожден…
— Танк не один. Я дал ему Муху в помощники.
— Хорошо, что вы отобрали у аптекаря морфий. Кто бы мог подумать, что тут в подвале есть морфий. Доктор прямо вне себя был… «Ведь это ужас что такое, говорит, приходится ампутировать по-живому…» И что за человек этот аптекарь, а, Стах? Целый баллон с эфиром и морфий держал до лучших времен. Даже аковцам не дал. Что за человек…
— А ты понимаешь, что значит баллон эфира, Кася? — Стах повел рукой в сторону людей, сгрудившихся у костров. — Они вот ни о чем не подозревают. А если бы эфир взорвался, от этого дома, да и от всех соседних домов, камня на камне бы не осталось. А он, между прочим, легко взрывается…
— Француз просил, чтоб его пристрелили. Доктор говорил: «Что мне делать, скажите? Он наверняка не выживет. Вся грудь обуглилась. Только промучается… Я-то знаю, какие это муки. Эх, будь у меня морфий…» Разве можно пристрелить товарища, словно паршивую собаку? Кто на такое отважится? Вот ты бы смог? Стах покрутил головой.