— Я знаю все… Несколько дней назад Александра мне сказала: «Я хотела, чтоб его приняли в партию, а он запил. Как только Стройный ушел в центр города, он запил, а я еще хотела его в партию. Глаза бы мои на него не глядели…» И знаешь, Бартек…
— Меня зовут Стах, а тебя?
— Катажина, Кася. У меня нет клички. Знаешь, Стах, когда она это сказала, мне стало как-то не по себе. Стыдно. Ты, может, подумаешь, что я тебя агитирую, а я просто так…
— Я и не думаю. Александра поспешила на мне крест поставить. Не так-то просто меня перечеркнуть, я не дамся. Посмотри, что кругом творится. Бойня. Дымящаяся братская могила. Люди из подвалов смотрят на нас исподлобья. Я вот спрашиваю себя: «За какое дело я сражаюсь?» — и не могу найти ответа. За что погибли Пепещка, Верзила и другие? Половина моих ребят в земле или ждут на Рынке, на Свентоерской, когда бомба пробьет крышу госпиталя. Вчера пришел к нам на Мостовую чудак какой-то, поручик АК. «Тоже мне, говорит, потери, вот у меня бывали дни, когда я по двадцать человек оставлял на баррикаде». На Подвалье разорвалась бомба. Вдоль старого рва бежит женщина, вся обсыпана пылью, кожа на ногах стерта до крови, кричит: «Дитятко мое!» Как можно смотреть на такое? И еще это кольцо вокруг. Нет выхода, кругом пулеметы. Яма с трупами — вот что такое Старое Място. Секула ушел. Александра — баба, разве с ней поговоришь? У товарищей из штаба дел по горло, других я не знаю… А я что? Я ведь тоже человек. Мороз по коже подирает, когда подумаю, что меня тут пристукнут. Раньше и смерти не боялся, не видал, как люди умирают. Мне казалось, что это просто и всегда одинаково. Но смерть-то, оказывается, может быть разной. Здесь она страшная и совершенно бессмысленная.
А иной раз я думаю: «А что, если выживу?» Стройный после войны скажет: «Ага, сплоховал, значит?» — и добавит: «А вот тот-то и тот-то не сплоховали. Другие выдержали, а ты?» Теперь я о жизни думаю. Только о жизни и думаю.
— Для нас вообще нет смерти. Так мне кажется, Стах. Нет для нас смерти. Так зачем же рассуждать о вещах, которых нет?
Стах задумался. Высосал остатки дыма из деревянного мундштука, выдул окурок и долго втаптывал его в песок.
— С одной стороны, у тебя получается правильно, с другой — бестолково. Разумеется, все началось не при нас и не при нас кончится. И когда нас не будет, дело наше будет идти вперед. Я знаю… Но ведь у человека одна жизнь, а мы с тобой, понимаешь, как бы на пороге стоим. Еще месяц, может, неделя, а может, день, и мы, глядишь, дождемся того, чего столько людей до нас так и не дождались. Нет, не хочу врать. Боюсь я смерти. Боюсь — это не значит, что я по всяким дырам прячусь. И потому думаю не о том, что придется погибнуть, а о том, что надо жить.
Кася вздрогнула. От Вислы повеяло холодом.
— Холодно, август кончается.
— А ведь и верно, — удивленно подтвердила девушка.
Стах набрался смелости и обнял ее за плечи.
— Так теплей, — сказал он торопливо, словно желая предупредить жест неудовольствия с ее стороны. Но она только прижалась к нему. Тогда он ласково предложил:
— Посидим еще немножко, или тебе пора?
— Я заступаю только в два. Время еще есть, — ответила Кася.
Ровно через сутки, на следующую ночь, начальник штаба АЛ Густав диктовал машинистке донесение, которое связной должен был пронести каналом на Жолибож: «Двадцать шестого августа авиабомбой убило майора Ришарда, капитана Фелека… поручика Настека…»
В призрачных отблесках костра на руинах дома, где родилась Мария Кюри-Склодовская, мелькали острия кирок.
Стах отер с лица пот рукавом рубашки и, припав всем телом к обломкам кирпичной стены, жадно прислушивался. Ни один звук не доходил из-под развалин. Сомнений не было: варшавский штаб АЛ больше не существовал.
Четыре дня спустя отряды повстанцев стали покидать Старое Място, уходя по канализационным трубам в центр города.
Две ночи и два дня черное отверстие люка на перекрестке Варецкой и Нового Свята извергало мокрые тела людей. Царящая тут тишина тревожила повстанцев и вместе с тем обнадеживала. Словно к реликвии, притрагивались они к буйно разросшимся лозам дикого винограда, которым была переплетена железная решетка артистического кафе на углу Варецкой улицы.
А на пустые, засыпанные пеплом, заваленные кирпичами и кусками железа улицы Старого Мяста осторожно вылезали из-под обвалов беженцы с Воли и жители здешних улиц. С беспокойством высматривали они немцев. Во второй половине дня появились первые белые флаги, свисающие из слепых оконных проемов. На улице Рыбаки, в доме напротив пороховой башни, несколько мужчин прибивали гвоздями простыню к палке. Комендант этого дома просил Стаха, чтобы тот официально известил его о ликвидации плацдарма. При этом он старался не смотреть Стаху в глаза, — явно стыдился белого флага.
— Вы же понимаете, у нас тут дети, женщины, больные и раненые. Беженцы и раньше собирались вывесить белый флаг, но я не позволил. Меня чуть не избили, да угомонились, когда я сказал, что немцы, увидев флаг, могут подойти, а вы не ровен час начнете стрелять, те и подумают, что это была ловушка, и отыграются на нас. Тогда они меня отпустили.
Стах спокойно слушал этого человека. Глубоко запавшие глаза коменданта выражали сомнение. Комендант сказал не все. На самом деле люди кричали: «Не позволим повстанцам стрелять! Довольно… Они удирают…» И успокоили этих людей не столько его слова, сколько воздушный налет во второй половине дня на улицу Рыбаки. Последний налет отбушевал над их головой. День клонился к закату, день, затуманенный дымом и пылью, клубы которой ветер нес вверх по Мостовой улице. За бруствером баррикад лежали бойцы. Это были остатки отряда Стаха, пополненного несколькими уцелевшими людьми из несуществующего штаба.
В десять вечера Густав прислал вестового с приказом свертывать оборону. Бойцы медленно поднимались, пригнувшись, проходили по очереди вдоль баррикады и садились у стены дома.
— Все здесь? Проверить!
— Все… — буркнул кто-то. — Все, кто жив… — добавил уже тише тот же голос.
— Ну, значит, вы уходите? — нетерпеливо допытывался комендант. Он смотрел поверх их голов в сумерки, окутывающие набережную Вислы.
— Подождите меня здесь, покурите пока, — сказал Стах своим ребятам. — Ну, веди, — обратился он к коменданту. — Я сам им скажу, что мы уходим.
— Может, лучше я… может, вам лучше идти…
Стах так зверски устал, что чувство гнева не пламенем вспыхнуло в сердце, а медленно наполнило его, как вода шлюз канала. Он приблизил хмурое лицо к лицу коменданта и глухо проворчал:
— Веди.
Подвалы были большие, со сводчатыми потолками. Возможно, дом был построен на месте старых купеческих складов, которых много было в этой части города. Здесь даже основания древних укреплений часто служили фундаментом для доходных домов.
В подвале царили мрак и вонь, огоньки крохотных светильников не столько рассеивали тьму, сколько поглощали остатки кислорода. Никто не спал, под сводами монотонно жужжали голоса. Только дети дремали на тряпье и соломе.
«Дети, — подумал Стах, — откуда здесь дети?»
Он стоял один на один с людьми, сидевшими на земле. С людьми, которые бросили ему в лицо страшное проклятие самим фактом своего существования, своей неподвижностью, своим молчанием. Стаха охватило сомнение. В голове зияла пустота. Безвозвратно затерялась та мысль, которой он хотел с ними поделиться.
«Дети. Я не подумал о детях. Ведь у них дети», — судорожно соображал Стах. Меж тем люди поднялись, оторвали спины от стен и окружили его тесным, молчаливым кольцом.