Таким образом, теоретически возможно, что в конце плейстоцена в северной части платформы Сунда стала возрастать численность клинального населения. Население росло, а суша в результате наступления моря сокращалась. 14—7 тыс. лет назад под воду ушло более 3 млн. кв. км платформы Сунда. На первый взгляд кажется, что подъем уровня моря на протяжении 7 тыс. лет происходил слишком медленно, чтобы повлиять на хозяйство древнего человека, однако следует учитывать три важных момента. Во-первых, в некоторых местах ширина шельфа Сунда достигала более 800 км, и даже при равномерном подъеме уровня моря береговая линия могла кое-где сокращаться на 1 км за 6 лет. Во-вторых, этот подъем происходил неравномерно, и в отдельных областях его скорость могла временно значительно увеличиваться. В-третьих, северо-восточные части шельфа могли опуститься примерно на 50 м вследствие тектонических процессов [633, с. 338], хотя неизвестно, насколько эти процессы хронологически совпадали с подъемом уровня моря.
Как бы то ни было, остается несомненным, что из-за наступления моря прибрежное население платформы Сунда должно было двигаться. Некоторые группы, вероятно, на протяжении жизни одного поколения меняли места обитания несколько раз. Не временная ли нехватка земли вызвала относительное перенаселение и вынудила людей приступить к систематической обработке почвы? Возможно, мы никогда не получим ответа на этот вопрос, ведь состояние природных ресурсов и плотность населения в ныне затопленных районах так и останутся неизвестными. Однако гипотеза о влиянии демографического фактора на развитие земледелия во многих районах мира применима, видимо, и к Юго-Восточной Азии (см. [96], а также [55, с. 562]).
Если эта гипотеза верна, то Юго-Восточную Азию следует считать ранним и независимым очагом доместикации растений, по времени совпадающей, вероятно, с доместикацией злаков в Западной Азии. Далее, если земледелие затем широко распространилось по материковой Юго-Восточной Азии и Южному Китаю, вызывая дальнейший рост монголоидного населения, то пространственный промежуток между монголоидами и австралоидами еще более сузился. К 5000 г. до н. э. архипелаги Юго-Восточной Азии обрели свои современные очертания, и австронезийцы, научившиеся строить совершенные лодки, стали проникать через Тайвань на Филиппины и в Восточную Индонезию. Разумеется, преобладание монголоидного фенотипа у австронезийцев вовсе не означает, что можно отождествлять процессы расселения австронезийцев и монголоидов. Последние, несомненно, начали распространяться задолго до того, как сформировалась лингвистическая общность австронезийцев, представляющая хронологически относительно позднее явление.
К концу I тысячелетия до н. э., когда появились железные орудия и заливное рисоводство, монголоиды, видимо, полностью заселили Юго-Восточную Азию, а полинезийцы почти достигли о-ва Пасхи. Однако было бы упрощением объяснить распространение по Океании монголоидных австронезийцев, исходя исключительно из роста населения, связанного с земледелием. Еще недавно на таких крупных островах, как Калимантан и Суматра, была низкая плотность населения. Было бы неверно не принимать в расчет стремление первопоселенцев открывать неведомые края, хотя научно это доказать трудно.
В Индонезии и на Филиппипах австронезийские языки одержали убедительную победу. Ведь даже филиппинские негритосы и недавно обнаруженные на юге Минданао пещерные жители — тасадаи — говорят на австронезийских языках. Но на Новой Гвинее этого не произошло; там папуасы сохранили свою самобытность, австронезийцы же смогли укрепиться лишь кое-где на северном и юго-восточном побережье. На мой взгляд, лучше всего это объясняется тем, что папуасы перешли к земледелию еще до появления австронезийцев. В результате здесь возникло достаточно многочисленное население, способное противостоять проникновению пришельцев. Нагорья Новой Гвинеи — географический изолят, и это тоже, видимо, сыграло свою роль, как и распространенная в прибрежных районах Новой Гвинеи малярия. Необходимо, конечно, объяснить, почему на Новой Гвинее земледелие возникло независимо от Юго-Восточной Азии. Однако при наличии данных о земледелии в Нагорьях Новой Гвинеи с 4000 г. до н. э. мы обязаны считаться с вероятностью независимого развития, даже если это не так просто объяснить.
Еще одна важная проблема связана с происхождением полинезийцев. Выше уже отмечалась роль меланезийской культуры лапита в их формировании, что хорошо увязывается с археологическими и лингвистическими данными. Недавно У. Хауэлле выдвинул доводы в пользу раннего продвижения полинезийцев через Микронезию [754; 755], но мне они не кажутся убедительными. Как бы то ни было, теперь все понимают, что предков полинезийцев следует искать среди носителей ранних австронезийских культур островной Юго-Восточной Азии и можно по крайней мере не тратить время на чтение сочинений о сбившихся с пути египтянах и бледнолицых культурных героях. Однако остается одна сложность — неувязка археологических и лингвистических данных. Археологические данные свидетельствуют о том, что во II тысячелетии до н. э. предки полинезийцев быстро переселились из Восточной Индонезии в Полинезию. А в соответствии с лингвистическими данными полинезийские языки восходят к единому источнику, который около 3000 г. до н. э. находился в Меланезии. Здесь — очевидное противоречие, и надо надеяться, что в ближайшее время оно будет устранено.
Другая важная проблема, связанная с полинезийцами, — происхождение сложных форм их социальной организации; надо сказать, что эта проблема актуальна и для Микронезии. В Меланезии и в островной Юго-Восточной Азии такие системы социальных рангов не встречаются, однако широкое распространение в Полинезии концепций аристократизма означает по меньшей мере их протополинезийскую древность. Возможно, они были свойственны уже предкам полинезийцев и жителей Восточной Микронезии, однако мы не знаем, были они принесены из Юго-Восточной Азии или возникли позже в самой Океании где-то в области прародины восточных океанийцев. Первое кажется более правдоподобным, так как на Тайване встречаются социальные системы, родственные полинезийским.
Некоторые авторы стремились показать, что полинезийские вождества возникли в самой Океании. Так, Р. Раппапорт считал, что они были порождены необходимостью совершенствовать систему управления на небольших островках с плотным и растущим населением [1119, с. 168]. В пользу этого говорит тот факт, что на Таити, Гавайях и Тонга, где велика абсолютная численность населения и высока его плотность, процесс формирования знати шел особенно интенсивно. Это характерно для всех ранних цивилизаций. В такой ситуации возникает нужда в вождях, правителях будущих государств, которые контролировали бы землепользование, поддерживали порядок, обеспечивали соблюдение законов и руководили распределением произведенных продуктов.
Однако скептик может спросить, почему же в Меланезии и островной Юго-Восточной Азии, где не было развитых вождеств, встречались большие популяции и высокая плотность населения. Дело в том, что относительно эгалитарные общества могут возрастать до очень крупных размеров, и папуасы Новой Гвинеи обходятся пока «большими людьми» в качестве распорядителей да системой свободной конкуренции. Поэтому я считаю, что надо придавать большее значение полинезийской аристократии, а не высокой плотности населения на мелких островах, хотя я еще не могу определить это значение.
Указанные проблемы очень важны; для их решения потребуется мобилизация всех методов, которыми располагает современная археология. Несмотря на обширные лакуны в наших знаниях, объем накопленных сведений о культурной истории Юго-Восточной Азии и Океании уже довольно велик. Но стоит отвлечься от истории культуры и перейти к изучению самого процесса развития, ставя вопросы «почему» и «как» вместо «где» и «когда», как перспективы исследования становятся поистине неограниченными.