В виду всех этих соображений, Стединк и Шёльдебранд заявляли, что если эта предлагаемая ими пограничная линия будет принята, то они, не колеблясь подпишут мир, как скоро трактат будет надлежащим образом изложен согласно с договоренными уже статьями. В противном случае, дабы не задерживать заключения мира, предлагали включить в договор статью, в которой река Торнео признавалась бы границею до соединения обеих ветвей при Кенгисе; дальнейшее же направление её по одной из них вплоть до норвежской границы представить определить в Петербурге особою статьей.
Все эти возражения сделали то, что хотя Румянцев еще в августе писал Императору Александру утвердительно: «будет мир», но наступал сентябрь, а колебания еще продолжались. Шведские уполномоченные ждали курьера, которого вновь послали в Стокгольм. 29-го августа все согласились, впрочем, на том, что если чрез 8 дней курьер не возвратится, то подпишут трактат в проектированном виде. Румянцев со своей стороны заявил, что если договор не будет подписан скоро, то он отказывается от проведения границы не только по Муонио, но и вообще по Торнео.
Между тем, опираясь на положительные уверения Румянцева, Государь ожидал, что подписанный трактат мог бы возвращен быть к Александрову дню. «Очень желал бы, — писал он, — чтобы вы могли прислать моего курьера обратно к 30-му, с тем чтобы торжественное молебствие по случаю мира могло состояться в этот день. Это было бы прекрасно, и мне не кажется невозможным».
Однако так не исполнилось. Остановка была и за самим Государем: Румянцев ждал и не получал от него разрешения по двум вопросам, по которым сам он не решался сказать последнее слово, именно о бостелях и об амнистии. Здесь дело шло о «великодушии» Александра, и осторожный министр, очевидно, боялся распорядиться невпопад. Он поэтому возобновлял свои настояния; но в каких изысканных, образцовых выражениях он это делал!
«Я не удивлен, Государь, — писал он 3-го сентября повторив свою просьбу, — тем, что не получил разрешения так скоро, как того желал бы и как оно мне необходимо по важности переговоров которые В. В-во удостоили возложить на меня. Но это единственное дело, меня теперь занимающее. А Вы, Государь, и в это время? Насколько Ваше внимание должно быть устремлено в разные стороны! Благо Вашей Империи не требует ли чтобы Вы, по крайней мере, настолько же озабочены были и берегами Дуная, и Галицийскими сценами, и движением Ваших войск в Молдавии, насколько и тем, что происходит в Фридрихсгаме!.. Поэтому, Государь, я признаю, что должен казаться В. В-ву утомительно назойливым; но боясь — или быть по-видимому виноватым, или упустить промедлением великое благо выгодного мира, — я не должен колебаться. Меня оправдает, Государь, я в том уверен, Ваша благосклонность и та снисходительность, с какою Вы всегда принимали мои представления. Мир будет, кажется мне, подписан в таком виде, как его можно было желать. Эпоха, когда достигли его, удваивает для России его цену. Она обязана будет этим громадным благодеянием В. В-ву, и самое отдаленное потомство Ваших подданных, Государь, будет пожинать его плоды».