У Мусина-Пушкина места для манёвра не было — края ретраншементов обрывались в глубокие стремнины, — и он атаковал неприятеля прямо в лоб батальонами генерал-майоров Грушецкого и Якобия.
Осыпаемые турецкими ядрами и пулями, гренадеры решительно двинулись на приступ, сломили сопротивление янычар и заняли оба ретраншемента. Турки, бросив пушки, знамёна, раненых, в панике побежали к Алуште.
Грушецкий собрался было преследовать отступавшего неприятеля, но Мусин-Пушкин решительно остановил его:
— Не спеши, Василий Сергеевич! Ещё неведомо, что нас там ожидает... Глянь, сколько гренадер полегло.
Потери действительно были велики — две сотни солдат и офицеров всех чинов усеяли своими телами подступы к ретраншементам.
С мрачным лицом Мусин-Пушкин обошёл раненых, уложенных рядком у обочины. Генерал Якобий был контужен, лежал с закрытыми глазами недвижимый. Рядом лекари возились у тела молодого подполковника — голова залита кровью, засохшие волосы комом.
— Кутузов?.. Убит?!
— Видимо, голову повернул, когда по нём стреляли, ваше сиятельство, — пояснил лекарь, накручивая на лоб подполковника грязноватый бинт. — Пуля навылет прошла... Глаз вытек... Может, выживет...
Возвращаться в Янисаль Мусин-Пушкин не стал, послал Долгорукову короткий рапорт о проведённой баталии и попросил сикурс, чтобы завтра поутру выбить турок из Алушты. Против ожидания Долгоруков не только не дал сикурс, но и приказал оставить захваченные ретраншементы и поскорее вернуться в лагерь.
— Что за чёрт! — взвился Мусин. — Я для чего столько людей положил?!
Нарочный только и смог сказать, что повсюду восстали татары...
Уже в лагере Долгоруков показал Мусину рапорт Прозоровского о предательстве Сагиб-Гирея и выступлении его против русских войск.
Решившись поддержать турок, хан тем не менее не рискнул атаковать сильные крепостные гарнизоны и всю конницу направил на тяжёлый армейский обоз, перевозивший припасы из Перекопа к Салгиру. Татары налетели на обоз, порубили острыми саблями около тысячи погонщиков-малороссиян, и лишь благодаря энергичным и скорым действиям Прозоровского, бросившего на выручку всю имевшуюся у него кавалерию и лёгкие пушки, обоз был отбит.
Узнав об этом, Долгоруков убоялся, что легион может быть отрезан от коммуникации с Перекопом, поспешил послать князю из своего резерва пять эскадронов гусар и драгун. Сикурс поспел вовремя, и когда татары снова попытались захватить обоз — были отражены с большими для них потерями.
Оставив в ретраншементах у Шумлы посты, легионеры покинули Янисаль и направились в Сарабузский лагерь.
А лагерь встретил их всеобщим ликованием: прибывшие из Первой армии два везирских нарочных привезли весть о заключении мира между Портой и Россией. (Румянцевский нарочный капитан Трандофилов, опасаясь за свою жизнь, прикинулся занемогшим и остался в Перекопской крепости).
Торжествующий Долгоруков бесцеремонно похлопал по плечам турецких нарочных, приказал дать им охрану и немедленно отправить в Алушту к Али-паше.
Июль 1774 г.
Обитавший в Бахчисарае резидент Веселицкий узнал о турецком десанте ночью 18 июля. Как обычно, конфидент Бекир прислал к нему Иордана с короткой запиской на русском языке.
Встревоженный Пётр Петрович разбудил Дементьева, показал записку.
Растерев кулаками слипшиеся глаза, переводчик прочитал коряво написанные строки, поднёс записку к свече и, наблюдая, как скручивается чёрным колечком горящая бумага, выдохнул негромко и печально:
— Эх, не внял его сиятельство нашим остережениям. Вот и турчина в Крым пустил.
— Мне до турков забот мало, — зашептал недовольно Веселицкий. — Нам-то как быть?.. Может, соберёмся да за ночь отъедем отсель?
— Куда? — протянул Дементьев. — Да нас из города не выпустят. Поди, на всех дорогах уже посты стоят... Помирать придётся здесь. Может, уже поутру...
Однако ни утром, ни вечером, ни через день ни Веселицкого, ни его людей никто не потревожил. Казалось, об их существовании все забыли. И лишь неожиданный приход Осман-аги, скользко пригласившего резидента на аудиенцию к Сагиб-Гирею, перечеркнул зародившиеся было надежды, что всё образуется.
Пётр Петрович приказал свите седлать лошадей. А сам зашёл в соседнюю комнату, где встревоженная жена держала у груди две недели назад родившегося сына, молча поцеловал её в лоб, перекрестил малютку Гавриила и, прихватив стоявшую в углу шпагу, вышел во двор.