Она вдруг прервалась в своей горячей аргументации, улыбнулась:
— Впрочем, давайте закроем эту тему, — помолчав, с той же улыбкой добавила: — Вы первый человек, паша, с которым я могу так прямо обсуждать столь интересные вопросы.
Я счел случай подходящим и решился, высказав наконец:
— Госпожа, не прогневайтесь, но вашим умом я восхищен даже в большей степени, чем вашей красотой! Вы удивительны; ни разу не встречал в женщине ум столь глубокий, чтобы не уступал мужскому!
Выговорив это, я тут же испугался своей почти грубой откровенности; но она лишь смущенно потупилась, потом ответила:
— Мне очень радостно это слышать, паша, — потом встала, собираясь уйти, но вдруг приостановилась возле меня, сама, первой взяла мою руку в свою, сжала ее, быстрым, словно украденным движением дернула наверх и прижала мою ладонь к своим губам, столь же быстро отпустила и, взметнув молочным шлейфом своего платья, выбежала раньше, чем я успел что-то сказать или сделать.
Звук ее спешащих шагов отзывался в моем колотящемся сердце.
Кажется, я нашел к ней ключик там, где и не думал искать. Быть признанной и принятой — неужели так просто?
Глава седьмая. Закатные волны
Не могу сказать, чтобы очень уж хорошо знала мужчин. Откуда дочке султана их знать? Мне не положено было с ними общаться. Отец и братья — вот мужчины из моего окружения. А если и попадет в поле моего зрения кто — так только слуга, человек, не только своим положением, но и уровнем развития бесконечно далекий от меня.
Тем не менее, я привыкла знать о себе, что я очень красива, и что любой мужчина непременно будет очарован мною. Поэтому и чувства Рустема-паши ко мне не были удивительны — конечно, он не мог не попасть под обаяния моей красоты.
Но этим дело не ограничилось — он увидел нечто большее во мне. Он увидел мой ум, мою личность — и восхитился ею!
…это потрясло и взволновало меня до глубины души. Знакомые мужчины не держали меня за равную — для отца я была малышкой-дочкой, Мехмет видел во мне младшую сестренку, которую нужно опекать, Селим и Баязед тоже в первую очередь отмечали, что я девчонка, а значит, по определению слабее и ниже их по статусу.
Матушка больше других знала мой характер, но и в ее отношении ко мне было много снисхождения: она видела и продолжала видеть во мне ребенка, не желая замечать и признавать, что я выросла.
Рустем был первым, кто увидел не ребенка, не женщину, не красавицу-дочь султана, — а меня, меня-настоящую.
Мое потрясение было несказанно. Я не могла осознать, как это может так быть? Как кто-то может видеть и понимать меня? Я привыкла быть замкнутой в своем одиночестве, скрывать свои мысли, не выдавать своего ума — матушка с детских лет приучила меня, что женщине должно казаться наивной глупышкой с мужчинами.
Я не желала понравиться Рустему, но привычка скрывать свой ум так въелась в меня, что я пыталась быть глупышкой и с ним. Лишь жажда новых знаний, лишь понимание, что он может научить меня многому, приоткрыли эту маску и вывели меня-настоящую на поверхность.
И он увидел, и принял, и понял!
Это были совершенно незнакомые мне чувства. Я обрела человека, с котором могла говорить обо всем! Наука и политика, религия и языки — для нас не было запретных тем. Он с одинаковым уважением выслушивал мои аргументы обо всех тех вещах, в которых женщине смыслить не пристало. Он говорил со мной на равных, как со взрослой, как с мужчиной, и я чувствовала большой прилив воодушевления. Перед собой не имеет смыла лгать: Рустем-паша оказался даже умнее меня. Но я вполне прощала ему это: в конце концов, он и прожил в два раза дольше. Зато теперь он может научить меня тому, что знает и понял сам!
Беседы с ними были удивительны; я никогда и ни с кем не вела таких разговоров. Я могла высказать свои мысли и суждения, не боясь быть осмеянной или отвергнутой. Наши разговоры были такими яркими и живыми; и он явно получал от них столько же удовольствия, сколько и я.
Теперь я ждала вечером с нетерпением, и сразу спешила к нему, чтобы после урока латыни начать или продолжить интересный разговор. Было так забавно — пока он объяснял мне нюансы языка, то расхаживал по кабинету, бурно жестикулируя. Но после урока, когда приходило время разговора, он пристраивался на краешек своего стола из красного дерева, чтобы иметь возможность смотреть на меня. Он выглядел крайне забавно, и по его виду казалось, что нет ничего удобнее, чем сидеть на столе. Иногда у меня возникало искушение и самой попробовать, но я отметала такие несерьезные мысли — выбор паши был обусловлен отсутствием в его кабинете второго кресла.