Когда первая эйфория от победы прошла, я вынужден был признать, что с влюбленной Михримах иметь дело не очень-то просто. Она явно предпочла бы, чтобы я оставил все свои дела и целые дни проводил возле ее ног; с привычной ей решительностью она добивалась этого.
Моим рабочим обязанностям она словно оказывала снисхождение, и эта ее шероховатая манера меня несколько раздражала — я серьезно относился к тем обязательствам, которые взял на себя.
Я был склонен снисходительно воспринимать ее напор; она была так молода и впервые влюблена — немудрено, что она не всегда видит берега разумного. Мне даже льстил тот ураган чувств, с которым она явно не умела справляться; но у всего есть свои разумные и допустимые пределы.
Однажды она этот предел пересекла.
Так сложилось, что благодаря моим связям я часто делал визиты иностранным гостям, через которых поддерживал связь со своими внешними агентами. Конечно же, с тех пор, как я обзавелся семьей, в ход пошла и ответная любезность — я стал приглашать некоторых, особо близких мне людей, к нам во дворец. Михримах в этом отношении показала себя с безукоризненной стороны; приемы ей удавались не хуже, чем европейским королевам. Все гости, как один, были очарованы моей женой.
Обычно приемы такие готовились заранее, но в один день так случилось, что я пригласил некоего венецианского сеньора на сегодняшний вечер. У него было важное сообщение о настроениях в доживающей свои последние дни Венецианской республике (1), и мне нужно было принять его без лишних ушей и под благовидным предлогом. Конечно, я сразу же отправил записку жене; однако, когда вечером я вернулся домой, гостей не обнаружил, а Михримах, попивая клюквенный морс, с сожалением сказала, что получила записку слишком поздно, поэтому произошло недоразумение, и гости мои не были приняты.
Меня царапнуло ее объяснение — я уверен был, что времени между отправлением записки и приходом венецианца должно было быть достаточно; однако я позволил сладким поцелуям жены затуманить мою голову, и выкинул эти мысли. На время.
С утра я тайно учинил допрос Гюльбахар и получил подтверждение своих подозрений: Михримах получила записку вовремя, но явно не захотела делить меня в этот вечер с кем бы то ни было и самовольно отправила гостя восвояси. Это создала мне много хлопот, но, впрочем, я сумел уладить дело без потерь. Не столько проблемы, сколько легкая и непринужденная ложь огорчила меня.
Она солгала мне просто и не задумываясь; считая, что это вполне допустимо и оправдано. В глазах ее, в лице не было ничего, намекающего на ее неискренность, ни малейшей шероховатости. Она солгала — а потом целовала меня с тою же нежностью, что и всегда, как ни в чем не бывало.
У меня запершило в горле от этого понимания; ей нельзя доверять? Она так привыкла к манипуляции, что считает ее нормальной?
И это моя, казалось бы, насквозь влюбленная и доверчиво-открытая Михримах!
Я был в гневе; бурые круги носились под закрытыми веками, провоцируя головную боль.
На следующий ужин я наблюдал за ней; она была непринужденна и мила, шутила и флиртовала, шуршала тонким рукавом коричневого платья, поглядывала бойко и ясно.
Мне показалось, что я ошибся. Что Гюльбахар ошиблась. Это какое-то недоразумение!
Мне нужно было выяснить все прямо. В какой-то момент, словно лаская, я провел ладонью по ее шее; она доверчиво прижалась ко мне щекой, глядя влюблено и нежно из-под своих пушистых трепещущих ресниц. Такая прекрасная, такая нежная!
Посерьезнев, я крепко сжал ее подбородок, вынуждая смотреть мне в глаза; в ее взгляде застыл вопрос.
— Значит, ты лжешь мне в лицо, не краснея? — холодно осведомился я.
Ее реакция была мгновенной и очень естественной: она нахмурила пушистые бровки и с искренним недоумением в голосе спросила:
— О чем ты? Что происходит, Рустем? Я огорчила тебя?
Я сжал ее челюсть, вынуждая замолчать; она казалась испуганной.
Неважно, насколько естественна была та маска, которую она сейчас перед мной разыгрывала.
Своей реакцией она все подтвердила.
Это недоумение, этот испуг — явный способ воздействия на мои эмоции. Если бы Михримах не поняла, о чем я говорю, если бы у нее не было этого греха на душе, — она бы разгневалась. Как я посмел, мол, предположить, что она! Она бы гневалась, кричала, может, даже разбросала бы вдрызг посуду!
Уж точно не трогательный испуг и — Всемилостивый, да она даже слезинку из себя выдавила!
Я был потрясен ее поведением; я не ожидал никак, что она может быть настолько лживой, когда считает это оправданным.