Но все же, теоретически, я — могла.
Раньше мне даже в голову это не приходило; только сейчас я поняла, что он-то знал и помнил об этом всегда, и эта мысль непрерывно ранила его сердце.
Мне было несложно понять его чувства и разделить их; только сейчас я взволнованно поняла, как страдает его гордость от нашего неравенства. Мне не хотелось, чтобы он чувствовал так; но как убедить его, что я люблю его, что ему не надо терзать себя такими мыслями?
В голову мою пришла мысль, что это наилучший момент сделать шаг к нашему полному сближению — но как? Я была слишком смущена самой мыслью. Взвешивала ее и так, и этак. Переволновалась. То решалась, то отступала. Надела было нарядное платье, пошла к нему, с полпути вернулась в страхе и робости. Переоделась в ночную одежду, опять передумала, опять пошла к нему; за первым же поворотом сробела и снова вернулась к себе.
Не найдя ничего лучше, я коротко описала свои переживания письмом и велела отнести ему. От волнения написано было неровно, буквы получились какие-то волнообразные… но хоть как-то докричаться до него, объяснить свои переживания!
Ответ пришел очень скоро, и был короток и прост:
«Михримах, я все тот же Рустем, который никогда тебя не обидит».
Я чуть не расплакалась от облегчения.
Послала еще более короткую записку:
«А ты не мог бы прийти ко мне сейчас?..»
Издергалась коротким ожиданием; пыталась составить в голове все те слова, которые мне нужно было сказать ему. Слова разбегались, и в итоге, когда он вошел, я попросту онемела от волнения. Только стояла и растеряно смотрела на него.
Минуты три она просто смотрела на меня, так испуганно и взволнованно, что я даже не решился шага вперед ступить — еще спугну. Ее лицо меняло самые разные оттенки чувств, и мне было, чем полюбоваться в это время.
Наконец она решилась сделать пару робких шагов ко мне; тогда и я счел возможным подойти к ней; она подняла руки к моей груди; я взял ее руки в свои, чувствуя, как она дрожит от волнения.
— Рустем, я… — она робкими и большими-большими глазами смотрела прямо мне в душу, — мне так много нужно сказать, и все путается!
Я ободряюще улыбнулся, сжал ее руки крепче:
— Михримах, просто говори их как есть. Начни с того, что больше просится наружу, — предложил я.
Она улыбнулась, потупилась, снова подняла на меня глаза — сияющие, яркие:
— Я… Я хочу сказать… — снова запнулась, сама над собой рассмеялась: — Ах, надо не хотеть говорить, а говорить! — снова улыбнулась, потом решилась и разом выпалила: — Я очень люблю наш брак, правда! — не заметив странноватой формулировки, продолжила: — Я очень хочу быть твоей женой; настоящей женой! — ничего не вижу, кроме ее сияющих глаз. — Ты знаешь, так у нас сложилось, что я противилась нашему браку; я не знала, что найду в нем счастье, даже не подозревала, что может так быть! Ты мне дал это счастье, Рустем. Ты мне саму меня подарил, ты просто не понимаешь, не представляешь. Я всем сердцем люблю тебя, я всем сердцем желаю, чтобы ты всегда, всегда был моим мужем!
- О, Михримах! — я прижал ее руку к моей груди. — Если бы ты только знала, как я люблю тебя!
Озорное, дразнящее выражение появилось на ее лице.
— Хочу знать! — капризно и нежно протянула она. — И посмотрим, не выйдет ли так, что я люблю тебя сильнее, о самоуверенный паша!
— Так смотри же! — восхищенный, я увлек ее в долгий поцелуй.
…мы проговорили всю ночь, до рассвета, хотя меня и клонило неудержимо в сон после близости; но ей столь заметно важно было выговориться, что было бы верхом бесчувственности попросту предложить уже поспать.
Она впервые говорила о наших отношениях; впервые говорила о том, что было так важно для нас обоих. Она вспоминала самое начало; как узнала, что меня прочат ей в мужья, как это напугало ее, возмутило, ранило — ведь она в тот момент мечтала о своем Бали-Бее. Я словно переживал вместе с ней ее чувства: впервые я понял, каким мучительным кошмаром ей представлялся наш брак.
— Я думала, я с ума сойду от унижения и страха, — признавалась она, — у меня едва хватало сил стоять и молчать.
Только сейчас я понял, на каком волоске в тот вечер висело наше семейное счастье. Я чуть не погубил все своей поспешностью!
В волнении я крепче сжал ее в своих объятиях:
— О Михримах моя! Сам Всевышний вразумил меня в тот момент; я ведь совсем, совсем не замечал твоих чувств, так ослеплен был близостью своей мечты!