Пума ехал шагом. Его жеребец легко вез двойную тяжесть наездника и убитой антилопы. Охотники остались далеко позади. Они решили поохотиться еще день, а может, и ночь; Пума выехал домой раньше других. Ему не терпелось вернуться к Кармен. Если бы не необходимость запастись мясом, он бы не оставил ее. Ему самому казалась странной такая привязанность к женщине. Но провести еще одну ночь вдали от нее он не хотел. Может быть, ему следовало бы вернуться еще раньше. Он утешал себя мыслью, что ее жених не сможет найти Кармен.
Пума был погружен в мысли: он размышлял, отчего он так привязался к этой женщине. Ведь она — испанка. Он напомнил сам себе, что он тоже частично испанец, но быстро с негодованием отбросил эту мысль. Нет, он — апач, он всегда без остатка принадлежал апачам, их жизни.
Проблема — в ней, а не в нем. Она — враг его народа. Хотя она привыкла к их жизни, делала ту же работу, что и женщины апачи, она все равно выглядит как испанка и всегда останется испанкой.
Он вздохнул. Она стала очень важной частью его жизни. Да, в постели ему было хорошо с нею. Даже сейчас, представив себе ее обнаженной, такой манящей, ожидающей его, он не мог удержаться от прилива страсти. Он натянул поводья, пуская лошадь рысью.
Всему виной только ее прекрасное тело, пытался он обмануть себя. Все, чего он хочет — это обладать ею. Вот почему он держит ее здесь и опасается ее жениха. Чтобы всласть насладиться ею.
Нет, признался он сам себе, ему нужно больше. Он желает жениться на ней. Тут на него нахлынули унизительные воспоминания о том, как высокомерно она отвергла его, когда он предложил ей выйти за него замуж. Его губы сжались, и на лице появилось жестокое выражение. Да, она пыталась цветисто обставить свой отказ, чтобы сохранить приличия, свойственные ее народу, но он понял, что это был отказ. Она не обманет его.
А почему она должна радоваться тому, что ты предложил ей? — вдруг запищал какой-то внутренний голосок. — Она богата. Она происходит из благородной семьи. А что ты можешь предложить ей? Что ей человек, который даже не владеет землей, на которой построил свой вигвам?
Пума скривил лицо от унижения. Что он может предложить — свою любовь.
Любовь? — запищал тот же ехидный голосок. — И ты — сможешь полюбить испанку? Ты же ненавидишь испанцев!
Пума снова пришпорил жеребца, подстегиваемый воспоминаниями о своих унижениях, перенесенных от испанцев.
Когда он въехал в деревню, была полночь. Он остановил жеребца и вбежал в вигвам.
Она спала. Ее волосы рассыпались по постели; на них бросала отсвет луна и золотила их — и ее лицо казалось тихим и покорным в свете луны.
Покорным. То самое слово, которое употреблял Хуан Энрике в своем письме — и Пуме сделалось тошно при воспоминании о нем. Глаза Пумы враждебно сощурились: Дельгадо не отнимет у него его женщину! Никто не отнимет у него Кармен, поклялся себе Пума. По крайней мере, ни один испанец!
Сбрасывая на ходу одежду, он подошел к спящей Кармен. Опустился возле нее, все еще тяжело дыша от долгой езды. Она проснулась. Ее бирюзовые глаза на миг испуганно уперлись в него, но потом ее сонное лицо осветила улыбка. Она протянула к нему руки, и он встретил ее объятия. Он вошел в нее, отчаянно желая соединиться с ней, быть с ней, никому не отдавать ее, никуда не отпускать.
Отдышавшись, Пума привстал на локтях и пристально поглядел на Кармен.
— Он не получит тебя, — пробормотал Пума.
Кармен моментально очнулась и села в постели, растерянно поднеся руку к горлу:
— Пума? О чем ты?…Что такое?..
Он метнул на нее гневный взгляд.
— В чем дело? — Глаза Кармен распахнулись от удивления и тревоги. Она уже видела эти сверкающие огоньки в глазах Пумы и знала, что это недобрый знак. — Пума, в чем дело?
Он сильной рукой взял ее за подбородок. Увернуться было невозможно:
— Посмотри на меня, — проговорил он, пронзая ее ледяным взглядом. Она встретила его взгляд глаза в глаза.
— Не подумай встретиться с ним. Я не отпущу тебя.
— С кем? — ее удивление достигло предела.
— С твоим женихом. — Он четко выговорил это слово.
— Пума, я хотела сама поговорить с тобой об этом. — Ее страшило, что он так возбужден.
— И никаких слез, никакой мольбы! Ты останешься со мной. — Его слова звучали отрывисто, грубо.