Хотя Мария иногда и думала об этом, теперь она была уверена, что сам Бог настроен против нее. Другого объяснения не придумать.
Почему в противном случае, в тот самый день, когда зелье Эдит продемонстрировало обещанный ею первый результат, Гилберт должен рухнуть в ее объятия на глазах у Ротгара? И почему тогда, когда он находится под воздействием мази, явились сюда эти две монахини, чтобы воспрепятствовать ее намерению немедленно бежать отсюда к своему возлюбленному? Может, Эдит ее предала? Но если это так, то что же в таком случае можно сказать о мази? Может, Гилберт внезапно впал в сонливое состояние вследствие вполне естественной реакции организма на изматывающие рыцарские обязанности?
Ее воспитанные манеры требовали, чтобы она приветила монахинь, предоставила в их распоряжение зал, предложила пищу. Всем хорошо известно, как строго монахини соблюдают пост, предаваясь ему либо из-за своей беспросветной бедности, либо из-за ревностного служения Богу. Эта парочка, казалась, провела немало дней, стоя на коленях без пищи.
— Угощайтесь, пожалуйста, — сказала она, усадив их за стол возле огня и передвигая у них под носом доски с тонкими ломтиками ветчины, хрустящие поджаренные коренья, аккуратно нарезанные куски хлеба. Хотя ей совсем не хотелось есть, но от ароматного запаха выставленных на столе блюд у нее у самой потекли слюнки. Если ей повезет, то они просто набросятся на пищу и тем самым отвлекут от нее внимание ее стражей, и она сможет убежать к Ротгару.
Монахини, наклонив головы, молились, хотя та из них, что помоложе, украдкой бросала взгляды на доски с мясом.
— Пейте, пожалуйста, — еще раз обратилась к ним Мария, подвигая к ним высокие дымящиеся пивные кружки, наполненные до краев подогретым, настоянным на одуванчиках вином. — Вы, вероятно, промерзли до костей и испытываете жажду после такого трудного путешествия.
— Мы утоляли жажду снегом, — ответила та, что помоложе, тихим, слабым голосом.
Бросив на нее острый, как бритва, взгляд, та, которая постарше, своим авторитетным видом заставила ее замолчать.
— Я — настоятельница Марстонского монастыря, — сказала она, поворачиваясь к Марии, — в голосе ее чувствовалась такая уверенность в себе, что, как показалось Марии, она рассчитывала на немедленное, быстрое исполнение своих малейших прихотей.
— Мы по достоинству оцениваем вашу щедрость, но вы скорее всего сразу откажетесь от своей затеи и не станете предлагать нам ни пищи, ни питья, когда узнаете о цели нашего визита.
Что же они намерены от нее потребовать, — вышитое покрывало для алтаря, регулярную поставку в монастырь яиц и масла, пару кусков мяса от каждой забитой свиньи? Она не могла придумать ничего более ужасного, что могло бы оправдать ее отказ накормить и напоить их.
Какой смысл оттягивать неизбежное? Мария попыталась взять в разговоре с ними приятный тон.
— Сэр Уолтер сообщил мне, что вы намерены просить об одолжении моего брата в канун Пасхи. Я вполне могу заменить Хью, — он совсем почти не понимает английского языка. Может, я могу выслушать вашу просьбу сейчас, до того, как в этом зале начнут проводиться пышные торжества.
— Мы приехали за Эдит, — сказала аббатиса, подтверждая наихудшие опасения Марии. — Мы хотим ее вернуть в монастырь, где она сможет принять постриг.
Глава 17
«Что это себе позволяет Мария, — размышляла Эдит, — вызвать ее от кровати Хью, а самой даже не явиться? Ведь они договорились, что одна из них должна постоянно присутствовать в его спальне и следить за ним».
Но Эдит очень скоро все стало ясно. Когда она быстрой походкой вошла в зал, то увидела Марию.
Она стояла со спокойным строгим взглядом, и на ее необычно бледных щеках почти не было заметно пятен румянца.
— К тебе пришли, Эдит, — сказала она.
— Преп… преподобная матушка!
От испуга она широко открыла рот. Эдит узнала впечатляющую фигуру настоятельницы Марстонского монастыря и сидевшую рядом с ней раболепствующую сестру Мэри Целомудренную.
Хотя и не целая армия, как предрекала Мария в случае, если она раскроет тайну Хью, но, черт подери, вполне достаточно. Ей не нужно было заставлять себя опуститься на колени перед аббатисой; ноги у нее против воли сами подкосились. Или наклонять голову, чтобы получить у нее благословение, — она сама упала на грудь. Все это лишь подтверждало красноречивое обвинение Марии, которое она ясно видела в ее строгом, вызывающем взоре. Казалось, она слышала ее слова: «Ты нас всех предала!»
— Хорошо выглядишь, дочь моя, — сказала аббатиса.
— Вот уж не ожидала увидеть вас здесь, матушка, — ответила Эдит, бросив быстрый взгляд в сторону Марии, надеясь, что она ей поверит. Мария только хмыкнула, подчеркивая свое неверие.
Гилберт Криспин, словно припадочный, рухнул на табурет возле камина, — все его члены дергались, появились характерные спазмы, что говорило о действии «целебной» мази. Горшочек стоял возле локтя Гилберта, во всей своей скучной серовато-коричневатой неприметности, не вызывая ни у кого к себе интереса, за исключением тех, кто знал, что монахини хранили такой сосуд, именно такой формы и такого неприглядного цвета лишь для одной-единственной цели. Тем, кому был известен эффект мази, не нужно было присутствовать при ее использовании; они сразу видели, когда применяется зелье.
Подергивая рукой, недовольно ворча, Гилберт чуть не смахнул горшочек со стола. Аббатиса вовремя подхватила его, взвесила на руке, и едва заметная полуулыбка промелькнула у нее на губах.
— Мне очень обидно, Эдит, что ты не посетила меня, когда останавливалась у нас, чтобы взять нужный тебе запас.
— Вы в это время молились, матушка, и мне не хотелось вас беспокоить… Эдит поднялась с пола и теперь стояла, тем не менее, почтительно склонив голову. Ее поза заставила ее вспомнить о тех долгих часах, которые она так стояла на протяжении долгих, бесконечных месяцев, когда так страстно желала возвратиться назад, в знакомый монастырь, к знакомой рутине покаяния. Постоянно ноющие колени, вечный, беспощадный холод, страшные муки голода, ради таких лишений они распевали радостные молитвы и возносили благодарность Всевышнему. Как же могла Мария подумать, что она стремится вернуться обратно в монастырь? Но она продолжала с полным презрением глядеть на нее.
— Я очень беспокоилась из-за тебя, дочь моя. До нас дошли слухи, что ты здесь несчастна. — Рука аббатисы, поразительно тонкая и гладкая для женщины, которая никогда не втирала гусиный жир или сливочное масло в растертую до живого мяса кожу из-за постоянного надраивания полов, мытья посуды и жестких грубых ниток, используемых в ткацком ремесле, накрыла горшочек. — Когда сестра Мария Агнес сообщила мне, что ты просишь это снадобье, я ожидала самого худшего.
Воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелой отдышкой Гилберта и шарканьем ног сестры Марии Целомудренной. Разве не видела Мария, что достаточно сделать Эдит два шага вперед, как она физически окажется на стороне монахинь, что они тут же окружат ее, и их будет трое против нее, Марии, одной?
Если она так поступит, то Хью, который впервые после ранения сейчас лежит в полном одиночестве без принятой внутрь «дозы», уже никогда не вспомнит ее имени.
— Вы должны мне верить, когда я говорю, что снадобье будет использовано в добрых целях и не причинит никому никакого вреда. Я здесь очень счастлива, матушка. Тот, кто распространяет такие слухи, лжет.
Аббатиса вскинула брови.
— Мне сообщили, что ты до сих пор дева, дочь моя. Если это так, то мы можем аннулировать этот позорный брак и ты сможешь вернуться к нам.
Лицо Эдит залила яркая краска, а сердце бешено забилось. Сколько раз прежде, когда ее запирали с этой не реагирующей ни на что развалиной, когда ее силой заставили выйти замуж, она молилась, чтобы кто-нибудь, как-нибудь, ее монашенки услыхали о ее ужасном положении? Но когда к Хью вернулось сознание, эти молитвы стали другими.
Суровое, полное достоинства лицо аббатисы отражало любовь и заботу. Как просто сказать ей — нет, матушка, вам все неверно донесли, мы с Хью совокупляемся каждую ночь, но ее укоренившееся послушание не позволит никакой лжи.