Норманнские священники, давая свое согласие на притязания со стороны Вильгельма на Англию, указали ему на почти что языческий обычай саксов украшать алтари, столы и стены зелеными веточками и листьями. Так они поклоняются своим старым богам и истинному Иисусу Христу, — объясняли они, рассказывая ему о безумных плясках у огня во время Празднества костров, о богах-деревьях, о поклонении солнцу. Остролистник отражал на своей гладкой поверхности тлеющие в яме угольки. Набухшие красные ягодки становились еще выразительнее на фоне восковых лепестков какого-то английского цветка, который она заметила по дороге домой. Он проклюнулся в снегу. Что плохого в том, если яркими цветами и листьями немного разнообразить серость и монотонность Лэндуолда в этот день, когда ее брат может встретиться с людьми, а память ее все еще будоражили те чувства, которые она испытывала сегодня ночью к Ротгару?
— Нам понадобится гораздо больше листвы, значительно больше, — сказала Мария, опускаясь на колени рядом с девушкой, чтобы помочь ей.
Она стояла на коленях, собирая веточки остролистника и плюща. В такой позе и застала ее аббатиса. Сестра Мэри Целомудренная, как всегда, тащилась за ней следом, но на сей раз она склонила голову не из-за смирения, а просто от того, что не хотела видеть, куда ступает. Все ее внимание, казалось, было поглощено бледно-голубым платьем, которое прекрасно сидело на ней. Это было одно из любимых платьев Марии. Молодая монашенка оттягивала пальчиками отличную, плотно облегающую ее фигуру, шерстяную ткань у талии, и она тут же возвращалась на прежнее место, подчеркивая еще больше выпуклость ее форм, чего никогда бы не удалось сделать ее старому, поношенному черному одеянию.
Другое платье Марии она нахлобучила на голову, подвязав его рукава под подбородком, как завязывают крестьянки на голове косыночки.
— Кто-то украл облачение сестры Мэри Целомудренной, сутану и головной убор с вуалью, — сказала аббатиса.
Веточка остролистника лежала на одолженной Марией сутане сестры Мэри. Совсем недавно Мария возносила до небес способность Эдит улаживать все проблемы, не прибегая ко лжи; теперь она сама лихорадочно придумывала какой-нибудь приемлемый предлог, объясняющий, каким образом монашеская сутана оказалась у нее в руках.
— Не волнуйтесь, матушка, — мягко сказала она, встряхнув сутану, чтобы сбросить с нее остролистник. Поглаживая шерстяную ткань, она подыскивала нужное объяснение. Вот ее обличие. Когда сестра Мэри сняла его вчера вечером, оно упало на пол, а подол его выпростался из-под гобелена. Он лежал на проходе, и я нечаянно наступила на него. Вот и хочу передать его одной из своих девушек, чтобы они уничтожили следы моей неосторожности.
— Дочери Христа сами следят за своей одеждой, — сказала аббатиса, вырывая сутану из рук Марии. — Иди, дочь моя, и оденься поприличнее, — сказала она, переключая внимание на сестру Мэри Целомудренную, которая, приняв облачение, медленно, неохотно направилась снова в альков Марии, чтобы переодеться.
Еще несколько сакских женщин вкрадчиво проникли в зал, в котором становилось все светлее. В руках они несли пучки ломких, казалось, пульсирующих новой жизнью зеленых веточек. Они с удивлением и страхом уставились на свою госпожу, которая стояла на коленях перед возвышающейся над ней массивной фигурой монашенки.
— Неужели вы позволите им разбросать повсюду эти ветки? — спросила аббатиса.
— Какой от этого вред, матушка? — отозвалась Мария, поднимаясь на ноги. Она понимала, что если будет упорствовать, станет на сторону сакских женщин, бросит вызов монахине. — Это совсем не богохульство. Просто такой у них обычай.
— Тогда давайте отойдем в сторону, чтобы они занялись своим делом, предложила аббатиса. В ее глазах промелькнула искорка одобрения, что никак не вязалось с ее суровым выражением лица.
— Я не вижу никакого вреда в этом обычае сама, — тихо, доверительно сказала она, когда они с Марией отошли в сторонку, наблюдая, как женщины украшали веточками холл. — Мне казалось, ваши норманны знают, какой дьявольский смысл они в это вкладывают.
— Вы могли бы спросить прежде у меня, — ответила Мария. Она вспомнила, как тревожно у нее забилось сердце от мысли, что она могла невольно нанести оскорбление монахине.
— Вы тоже могли прежде спросить у меня разрешения взять у сестры Мэри Целомудренной ее сутану.
Щеки Марии запылали, она могла побиться об заклад, что они были такие же пунцовые, как ягоды остролистника. — Прошу меня извинить, матушка, прошептала она. — Я все сделала машинально. Если бы только я прежде подумала…
— Вы бы поступили точно так, — закончила за нее фразу аббатиса, хотя в ее словах не чувствовалось ни гнева, ни злорадства. Потом она заговорила снова, на сей раз на вполне приличном норманнском языке, вероятно, не хотела, чтобы сакские женщины подслушивали их беседу.
— Я не слепая, миледи, и вижу, как обстоят дела здесь, в Лэндуолде. Я приехала сюда в полной уверенности, что Эдит находится на положении пленницы, замужем против своей воли за этим варваром-монстром. Вместо этого я вижу, что это вы находитесь в таком положении, а Эдит вполне счастлива своей судьбой.
— Ах, матушка, так было не всегда. — На глазах у нее неожиданно навернулись слезы, и она, словно ослепнув, искала руками теплую, сухую руку монахини, задаваясь вопросом, сможет ли она наконец выполнить свое искреннее желание исповедоваться во всем перед отцом Бруно и теперь, вместо него, рассказать все аббатисе. — Это я причинила зло Эдит, силой принудив ее к браку с моим братом. И то, что я попала в такое же положение, служит мне лишь достойной карой.
— Ба! — сказала аббатиса, — Эдит была настолько же готовой принять постриг, как и вы, дочь моя. Если бы это было ее истинное призвание, то после того, как Ротгар Лэндуолдский похитил ее у нас. Я бы подняла дикий шум. Он немедленно привез бы ее обратно.
— И все же вы приехали за ней. Я думала, что это она попросила вас об этом.
— Сообщение о тяжелом положении Эдит дошло до нас из других уст, из уст человека, который, судя по всему, преследует свои собственные интересы. Тем не менее я решила сама обо всем разузнать ради благополучия Эдит. Если бы я заметила, что она изнывает от любви к Христу, если бы я выяснила, что ее здесь никто не любит, что к ней дурно относятся, то я немедленно предложила бы ей приют нашего дома и божественную защиту через постриг, — сказала аббатиса с загадочной улыбкой. — То же самое я теперь предлагаю вам, дочь моя.
— Боюсь, из меня не выйдет хорошей монахини, — сказала Мария, будучи уверена, что до тех пор, пока Ротгар Лэндуолдский ходит по этой земле, никакой обряд целомудрия не спасет ее от него — Не назовете ли вы мне имя предателя?
— Если бы я только могла, дочь моя. Он укрылся в густой тени и говорил намеренно грубым шепотом, чтобы скрыть свой истинный голос, но я уверена, что узнала бы его, услыхав еще раз. Я не стану и слушать его, если он подойдет ко мне с новой ложью.
— Я вам очень благодарна, матушка, считайте, что я у вас в неоплатном долгу.
— Увы, мы всего лишь бедные монахини, — сказала она, обращая свой открытый, рассудительный взор на Марию. — Не столько присутствие среди нас Эдит, сколько ее приданое необходимо нам. Вот почему, дочь моя, я приехала, чтобы лично встретиться с женщиной, которая, по слухам, правит в Лэндуолде вместо брата и которая могла бы понять наши нужды.
— Когда мне сообщили, что вы стоите у ворот, я думала, что попросите у меня либо мяса, либо покрывало для алтаря или что-то другое в этом роде.
— Мясо, конечно, нам нужно, но также и покрывала для кроватей, а не для алтаря, и время от времени мешок муки, — сказала аббатиса. — И если у вас останутся излишки молока и яиц, мы могли бы приготовить заварной крем для сестры Мэри Благочестивой, которая потеряла последний зуб неделю назад.
— Это не так много, — ответила Мария, считая, что щедростью даров Лэндуолда можно поделиться с маленьким монастырем.
— Так могут говорить только разумные женщины, — согласилась аббатиса. Мужчины могут придерживаться иного мнения. Теперь мне пора. — Мягко пожав на прощание руку Марии, она направилась к двери. Потом, повернувшись, добавила: