Наконец ей удалось выпростать руку.
— Хью!
Она вдруг осознала, что его имя, которое она только что прошептала, стало первым словом, с которым она непосредственно обратилась к своему мужу.
Он не ответил.
Она вглядывалась в его лицо, пытаясь взором проникнуть через тень, отбрасываемую шлемом. Как странно, но она никогда прежде не замечала его глаз, широко открытых, темных с золотистыми крапинками, как и у его сестры. Но у Марии они никогда не отражали невысказанную боль, замешательство, не выразимую словами печаль, которые она видела в этом упершемся в одну точку немигающем взоре. Эдит вдруг почувствовала безотчетное желание распустить волосы, накрыть ими своего мужа, как это она делала прежде не раз, чтобы оградить его от демонов, терзавших его мозг.
Во всяком случае, она получила воспитание в монастыре, среди монахинь, и в ее обязанности входит оказание помощи больным.
— Не нужно беспокоить миледи Марию, — сказала Эдит, обращаясь к оруженосцу. Положив свою руку на колени Хью, она еще теснее прижалась к нему. — Мы с мужем подождем, покуда она не освободится.
— Вы в этом уверены, леди? — спросил оруженосец. — Слова сомнения, выражающие неудовольствие и нешуточное удивление, вот-вот были готовы сорваться у него с языка. Он не вышел из комнаты, а, взяв в руки запасной рукав от кольчуги, начал надраивать его железные ячейки, продолжая бросать долгие косые взгляды в сторону этой пары.
Эдит не обращала на него никакого внимания. Она сидела рядышком со своим тихим измученным мужем и старалась убедить себя в том, что об этой молчаливой идиллии не стоит сообщать сэру Гилберту.
— Он сбежал. — Гилберт схватил за руку Марию на ходу, когда она торопливо проходила мимо, вероятно, спеша переодеться в сухое платье. Охвативший его гнев из-за побега Ротгара даже пересилил его раздражение из-за того, что она так бесцеремонно вырвала руку, словно его прикосновение ее оскорбляло. Мария, я говорю, сакс сбежал.
— Ротгар? Нет, он…
— Его нигде нет.
Мария, оглянувшись, хотела было снова возразить, — ее губы раскрылись в малоприметной умиротворенной улыбке, за которой обычно следовал словесный поток, который всегда оказывал смертельное, словно удар мечом, воздействие на него. Гилберт, в свою очередь, улыбнулся. Наконец-то ей не избежать дурацкого положения, если только она начнет отрицать то, в чем он был уверен наверняка.
Он отцепил от пояса бурдюк из козлиной кожи, который он обнаружил в куче прелого сена и навоза в курятнике, и грохнул им об пол у ее ног. Она тут же отвернулась от ударившей ей в нос вони, а Гилберт решил до конца воспользоваться представившейся ему выигрышной возможностью:
— Это он оставил здесь, предприняв неуклюжую попытку его спрятать. Кто-то в деревне заодно с ним плетет сети заговора против нас.
— Нет, Гилберт, он…
— Нам необходимо отыскать человека, кому принадлежит этот бурдюк. Мы обыщем всю деревню, покуда не найдем того, кто выпустил его на свободу. После чего мы…
— Гилберт, это сделала я сама.
Он лишь разинул рот.
Она поспешила все ему объяснить:
— Это я увела его из курятника. А теперь он ждет меня в алькове. Он только что помылся.
— Значит, это вы забрали его из курятника?
— Да. — На ее лице появилось упрямое настырное выражение, которое бросало ему вызов, побуждало попробовать осудить ее поступок. Он чувствовал, как у него закипает гнев, — он разгорался еще больше от ее опрометчивого содержания пленника и того неловкого положения, в которое он попал, представ перед всеми последним дураком.
Сзади к ним подошел Филипп Мартел, — он ткнул пальцем в бурдюк.
— Уж не хотели ли вы с помощью этого облегчить условия его пребывания среди нас? Гилберт утверждает, что это свидетельство хорошо организованного заговора, Мария.
Когда Гилберт с размаху бросил бурдюк к ее ногам, он почувствовал мрачное удовлетворение от того, что она, сделав шаг назад, стояла перед ним, не зная, что ответить. Потом она прошептала:
— Да. Это я ему его дала. — Казалось, ей пришлось предпринять над собой дополнительное усилие, чтобы преодолеть нахлынувшую на нее временную слабость. — Никакого заговора нет. К нам приехал священник, и Ротгар пообещал поговорить с крестьянами от имени Хью.
— Значит, этот сакс только что вылез из лохани, а платье почему-то мокрое у вас. — Кровь прилила к лицу Гилберта, когда он вдруг представил себе, как Мария, распустив до пояса свои прекрасные волосы, моет этого сакса в лохани. Я должен довольствоваться вниманием какой-то кухонной неряхи, а вы в это время награждаете его привилегией, полагающейся лишь почетным гостям?
— А мне принесли всего глоток зля! — обиженно надулся Филипп.
В раздражении Гилберт оттолкнул оскорбленного Филиппа к стене.
Он давно хотел овладеть Марией — с самого первого раза, как увидел ее, когда он еще был неразлучным другом Хью де Курсона. Его желание объяснялось лишь иллюзиями, свойственными юности; он не ожидал никакого ответного чувства, — ее красота и прекрасный характер, конечно, станут достоянием в будущем богатого и могущественного представителя знати.
Однако ее брак с Ранульфом, человеком безземельным и лишенным всяких перспектив на будущее, как и он, Гилберт, огорчил его душу и сердце, он осыпал себя упреками, обвиняя в том, что у него не хватило мужества заговорить с ней об испытываемых к ней чувствах. Все могло быть по-другому. Боже, какие страдания доставляли ему эти ее четыре года замужества! И как он тайно радовался смерти Ранульфа, но, несмотря на это, она по-прежнему оставалась такой же далекой от него, такой же не замечающей его присутствия, как и всегда. Когда Хью получил этот страшный удар, она могла обратить на него внимание, но в этот момент этот сукин сын Уолтер явился вновь на службу к Хью, чтобы воспользоваться щедростью Вильгельма. Она не прислушивалась к его предостережениям, когда он намекал, что длительное отсутствие Уолтера на рыцарской службе, вероятно, имели под собой весьма подозрительные основания. Но она все равно тянулась к старику, словно к своему давно умершему отцу, и не желала слышать о нем ничего дурного.
Но Гилберт всегда желал обладать Марией, хотел он этого и сейчас, хотя характер такого желания изменился. Если прежде он в своих фантазиях мечтал о том, как будет ее лелеять, защищать, то теперь мечтал о том, как укротит ее дух, подчинит ее волю своей, как будет издеваться над ней и унижать до тех пор, пока она сама не изопьет той горькой чаши, из которой потчевала его долгие годы.
— Он поможет Хью, Гилберт!
— Неужели? Может, в таком случае он уже рассказал, где искать пропавшие сокровища Лэндуолда, а?
Когда она ушла в глухую защиту, без слов давая ему понять, что из уст Ротгара не услышала даже никаких намеков на это, в голове Гилберта вдруг эхом прозвучало данное ему Данстэном обещание оказать ему при необходимости поддержку. Он, конечно, не намеревался рассказывать ей об этом до времени. Присутствие здесь сакса мучило его, терзало его мозг воспоминаниями о том, как старательно вытягивали шеи жители Лэндуолда, чтобы только краем глаза увидеть Ротгара, как вспыхивала Мария при одном упоминании об этой свинье. — Я начинаю сомневаться, что кто-то способен помочь Хью. И вообще, хочется спросить, достоин ли он помощи?
— Вильгельму совсем неинтересно слушать о том, как его рыцари грызутся друг с другом, — вмешался в разговор Филипп.
Гилберт хмыкнул, заметив, как вздрогнула Мария от их слов, как тяжело вздохнула.
— О чем вы говорите?
Теперь уже в ее голосе не чувствовалось обычной самоуверенности, и Гилберт приходил в возбуждение от мысли, что всего нескольких его слов хватило, чтобы добиться от нее такой трансформации. Это вновь обретенное чувство власти над ней смягчило охвативший его гнев. Может, все же лучше держать пока в тайне истинные масштабы его тщеславных замыслов.