— Хью…
— Хватит! Еще одно слово, и я прикажу отрубить ему голову.
— Я люблю ее, господин норманн. Не нужно… Хью в ужасе обхватил руками голову.
— Если ты любишь ее, то попридержи язык, не то я и ей сломаю шею. Она будет в монастыре или лежать на кладбище — мне все равно. — Он оторвал руки, увидев, как побледневший Ротгар отошел на несколько шагов. — Так-то лучше, сакс. — Прищуривая глаза, чтобы лишить света того, кто у него в затылке отчаянно работал киркой, он гневно оглядывал свой народ. — Так. Я отдал приказ. Сэр священник, исполняйте обряд венчания. Я не потерплю дальнейшего промедления.
Хью взял Эдит за руку. Он должен довести все до конца, и лишь потом отправиться к себе в спальню. Разболевшаяся голова, разливающаяся по всем членам слабость из-за непривычной напряженной активности вряд ли будет способствовать сегодня ночью любовным брачным утехам, глядя на пошатывающуюся Хелуит, он пришел к выводу, что и Ротгару Лэндуолдскому придется сегодня сохранить в равной степени свое целомудрие. Значит, Мария любит этого человека; как хорошо, что к нему вернулся рассудок, и он теперь сможет сам найти ей более подходящего парня. В любом случае, он сегодня неплохо доработал. Ни один человек не смог бы добиться большего. Жители Лэндуолда, пребывавшие в мрачном настроении со времени норманнского завоевания, воспользовались организованной на скорую руку брачной церемонией, чтобы вдвойне повеселиться. Не проявляя никакого благоговейного трепета при отправлении святого таинства брака, они беззастенчиво пели, плясали, шумно выражая свое удовлетворение, поэтому слов отца Бруно, соединяющих Ротгара с Хелуит священными узами навечно, почти не было слышно из-за поднятого дикого шума. Но Марии и не хотелось слышать эти слова. Судя по всему, отца Бруно сильно сбивал этот гвалт, — он бормотал какие-то странные фразы, которые ей прежде никогда не приходилось слышать во время брачных церемоний, не правильно выговаривал имя Ротгара, все время бросал на него долгие косые взгляды. Но может, именно так саксы проводят обряд обручения?
Неважно. Голова у нее шла кругом, она отказывалась поверить тому, что происходило у нее на глазах, ее тубы все время беззвучно шептали — нет, этого не может быть. Но отец Бруно осенил крестом врачующихся, закрепив тем самым их вечные узы.
Все кончено, Хью с Эдит вышли из зала, направляясь к своему святилищу-спальне. Теперь нужно было подавить в себе все противоречивые давящие ее чувства, рвущиеся наружу крики. «На ее месте должна стоять я!», «Мы должны были бежать вместе с ним сегодня ночью!» Слишком поздно, чтобы внимать мрачным предзнаменованиям судьбы, на которые ей намекал Ротгар, слишком поздно осуществлять их желание тайно бежать прочь.
Даже сходи в могилу, она будет вспоминать эту картину, — как он стоит, склонив голову к Хелуит, перед священником. Невыносимыми, обжигающими, словно клеймо, мозг, будут воспоминания о том, как Ротгар останавливает одной рукой за плечо Гилберта, а другой удерживает ребенка Хелуит, как Ротгар бросается, чтобы вцепиться в глотку Гилберта, и его порыв останавливает лишь вмешательство оруженосца.
Мария знала, что Ротгар любит ее; его отважное противостояние воле Хью лишь подтвердило это, но узы, связывающие теперь его с этой женщиной, которая стала его женой, простирались так далеко, что Мария даже не могла себе этого представить. Она вдруг вспомнила тот день, когда они очутились во дворе господского дома, этого мальчика, который назвал его «папа», тоску в глазах Ротгара, прикованный к нему взгляд Хелуит, по щекам которой струились слезы.
Теперь он был для нее потерян.
Она слышала, как он громко крикнул: «Сара, Гвинет!» в притихший зал. Две женщины поспешно вышли вперед. Они подошли к Хелуит, и он, нежно глядя на нее, передал ее им на руки; он следил за ними, пока женщины не вывели из зала его новую супругу. Уход Хелуит оказался своеобразным сигналом для крестьян, и они начали шумно занимать места за импровизированными столами. Девушки и парни с кухни вбегали в зал с дымящимися, уставленными пищей досками, и вскоре уже никто не обращал внимания на то, что только Ротгар и Мария молча стояли в разных концах зала лэндуолдского дома и взирали друг на друга в упор.
Он сделал шаг ей навстречу; она сделала то же самое. Потом второй, третий. Боже, какой же он высокий! Какие у него широкие плечи, какие восхитительные формы тела, как непохож этот мужественный славный человек на ту развалину, того истощенного голодом мученика, который еще совсем недавно беспомощно лежал у ее ног. И даже тогда он ее притягивал к себе, точно так, как и теперь.
— Сара — отличный костоправ, а Гвинет вылечит все ее раны с помощью целебных трав, — сказал он, когда они настолько приблизились друг к другу, что могли разговаривать не повышая голоса.
— Я и не знала, что они обладают таким искусством, — ответила она, невольно скривившись от бессодержательности затеянного разговора. Но она ничего не могла с собой поделать, иначе дала бы волю слезам, которые уже обжигали ей веки. — Нам потребуются их услуги для Стифэна и Роберта.
— Я об этом позабочусь позже.
— Ты боишься, Мария?
«Да!» — так и подмывало ее закричать. Я боюсь Гилберта, боюсь жить без тебя. Но вместо этого она только вымолвила:
— Кажется, теперь Хью на самом деле намерен выступить в мою защиту.
— Только потому, что он выслушал меня. — Ротгар нахмурился, не принимая ее попыток развеять собственные страхи.
— Ротгар, неужели ты ее любишь?
— Люблю ли я Хелуит? Я не испытываю к ней ничего другого, кроме уважения, может, еще восхищаюсь ее стойкостью.
Эти слова тяжелым камнем упали ей на сердце. Уважение, восхищение — такие эмоции очень просто затем переходят в подобие любви. Может, здесь нет никакой страсти, зато наверняка представление об уюте, понимание того, что он на своем месте.
Ее брак с Ранульфом был очень похож на этот. Поэтому она наперед знала, чем это все обернется для Ротгара с Хелуит. Вначале между ними возникнет легкая напряженность, тем более если их первоначальный союз был нарушен, вызывая менее дружеские чувства с обеих сторон. Ротгар может провести несколько вечеров, стоя возле ее земельного участка, бросая пытливые взгляды в сторону большого дома, вспоминая ее, Марию. До того времени, покуда не исцелится Хелуит. В одну прекрасную ночь Хелуит снова залучит его в свою кровать. Появятся другие дети, кроме этого мальчика, и в один прекрасный день Мария выследит его в толпе изможденных, озабоченных работяг и станет лишь удивляться силе той страсти, которая могла сейчас вот просто убить ее; он бросит на нее горький, угрюмый взгляд и отметит про себя, что его Хелуит — все же самая лучшая женщина.
Или она могла разделять и впредь незаконную страсть с ним, придумывая способы, чтобы завлечь его к себе в кровать по ночам, сделать его своим личным слугой, телохранителем. Боже, какие греховные, далеко не святые мысли, и все же они будоражили ее, горячили кровь, заставляли бешено биться сердце.
— Мне нужно посмотреть, как она себя чувствует.
У Марии заныло в горле от предпринимаемых усилий, чтобы не закричать, не выплеснуть всю свою горечь, охватившую ее от того, что она, собрав всю силу воли, отказалась от этой греховной нереальной мечты. Он всегда будет уходить к Хелуит, он всегда будет волноваться по поводу того, как она себя чувствует.
— В таком случае иди, — хриплым, больным голосом сказала она.
У него вдруг перехватило дыхание, он задрожал всем телом, словно противник нанес ему сильнейший удар в живот крепким кулаком в железной перчатке. Впервые, после того, как он стал чужим мужем, он поглядел ей прямо в глаза. Сквозившая в его голубых глазах безутешность настолько точно отражала состояние ее охваченной острой агонией отчаяния души, что она была готова лишиться чувств от этих разделяемых вместе с ним эмоций. И, — какой стыд! внезапно все ее тело пронзило непреодолимое желание, она вся затряслась в предвкушении его теперь запретного прикосновения, которое ей так захотелось сейчас ощутить.