кровати. Когда ей стало совсем худо и было видно, что она вот-вот отойдет, по ее просьбе пригласили священника. Высокий мужчина с седой бородой и
в темном одеянии с видом властного человека, он переступил порог нашего
10
дома и зашел в комнату к умирающей. Я сидел в соседней комнате. Из моих
глаз текли горячие слезы. Раньше я не знал, что такое смерть. Я слышал о ней
из рассказов взрослых. Смерть забирала людей на небеса. Она причиняла
живым людям боль, забирая их близких. Она – самое плохое, что есть в
жизни. Холодное, мрачное и темное. Неужели я больше не увижу свою
мать?! Неужели она не обнимет меня, не укачает, радостно смеясь, не
позовет меня ласково?! Неужели ее больше не будет?! На часах было ровно
девять, за окном темно, похоронный марш завывал ветер. Дверь в комнату
мамы открылась. Вышел священник. «Умерла тихо», – проговорил он, обращаясь к дальней родственнице. Та обреченно, как подобает в данной
ситуации, опустила голову. Священник двинулся к входной двери, но на
полпути остановился, взглянул на мое заплаканное лицо.
«Не плачь, твоя мама на небесах, ей сейчас очень хорошо».
Я ничего не ответил и, нисколько не успокоившись, забежал в свою
комнату, захлопнув дверь, упал лицом в кровать и, всхлипывая, залился
слезами. Почему Бог забрал ее, почему она не со мной?!
В восемь лет я впервые узнал, что такое жестокость. Я жил с той самой
дальней родственницей, ее мужем и их детьми в двухэтажном частном доме.
Больше всего в доме я боялся сырого, мрачного и холодного погреба. Это
место казалось мне самым страшным на земле. Порой, с бешено стучащим
сердцем, я открывал скрипящую дверь, дрожа от пронизывающего до костей
страха, спускался бегом в это подземелье и, взяв в руку банку с какими-либо
маринованными продуктами, тотчас же бежал назад. Однажды я вновь, как
обычно, преодолев свой страх, бегом устремился в погреб за квашеной
капустой, но, обернувшись назад, в ужасе замер. Дверь передо мной с
протяжным скрипом закрылась. Вперемешку раздались задорные детские
голоса и смех. Это дети, прекрасно знавшие о моем страхе, решили сыграть
со мной злую шутку.
Я услышал, как закрылся засов и раздался звонкий смех. Восьмилетняя
девочка и два ее брата, десяти и двенадцати лет. С тех пор я не один год
просыпался по ночам весь в поту, с криком ужаса на устах. Мне снился этот
смех. Ужасный, жестокий. И этот погреб, черт его подери, я готов
поклясться, это самый ужасный уголок, который можно встретить на этой
планете. Я помню их голоса, я досконально помню все их слова.
«Не бойся, крысы тебя не сожрут!» – кричал старший брат.
«Сожрут, сожрут!» – кричал младший брат
«Огромные, серые, они такие зубастые!» – вставила девочка.
Я кинулся к двери и, ударяя маленькими кулачками в массивную
деревянную дверь, взмолился о пощаде.
«Откройте, пожалуйста, откройте! Здесь крысы, боюсь!»
Но в ответ я услышал лишь дружный смех.
Я снова и снова, сдирая костяшки пальцев в кровь, беспомощно бил в
дверь, а за дверью по-прежнему слышался преисполненный радостью смех.
Заплакав, я сел на верхнюю ступеньку лестницы возле двери. «За что они так
11
со мной поступили, за что, ведь я никогда не причинял им зла?! За что?! Моя
мама, моя милая мама, она никогда не дала бы меня в обиду. Почему ее нет
рядом?!» Эти мысли прокручивались в моем маленьком, не привыкшем к
подобной жестокости мозгу.
«Не бойся, папа заделал дыру, крыс больше нет», – смеясь, кричал
старший брат
Шорох в темноте за полками с банками и различными железными
приспособлениями привлек мое внимание. Крысы! Я никогда их здесь не
видел, но был уверен, что они там, в темноте. Мерзкие и страшные.
«Выпустите!» – вновь закричал я, но теперь ответом мне служила всего
лишь тишина – ответ еще более ужасный, чем смех. Я один, и мне страшно.
Страшно, как не было никогда.
Дети теперь весело гоняли мяч на лужайке перед домом. Мое лицо
залилось краской гнева, я сжал ободранные в кровь кулачки. Мне хотелось
убить их, разорвать, уничтожить. Я не знал, как это сделать, но был уверен, что сделаю. Главное – выбраться, освободиться. За что они так со мной, за
что?! Их радостные крики – как горькая насмешка над моими мучениями.
Они дышали свежим воздухом, весело пиная мяч под тенью деревьев.
Слушая щебет птиц, ощущая тепло солнечных лучей, видя над головой
бескрайнее безоблачное небо, а я один, в темноте, ужасе, неописуемом
страхе
Я был один в самом страшном месте на земле. В углах погреба
виднелись очертания паутины и пауков, еще более страшных, чем крысы, существ. Вновь раздался шорох и звон падающей со второй полки массивной
банки. Сжавшись в клубок, я устремил полные страха и слез глаза в темноту
зловещего погреба.
Время между тем шло, а моему ужасу не было конца. Казалось, что
шорох приближался. К нему добавился писк. Привыкшее к темноте, мое
зрение уже различало очертания этих омерзительных существ. Одна
высунула длинный хвост между двух банок на третьей полке, две другие на
полу перебегали с одного конца погреба в другой. Мой отчим говорил, что он
заделал дыру, из которой крысы пробирались в погреб, но нет, они здесь. Я
их видел и отдал бы все, чтобы их не видеть.
Я вспомнил молитву. Молитву, о которой нам рассказывал священник
из местной церкви, расположенной на юго-западе маленького городка на
небольшом естественном возвышении. Белая, величественная, с венчавшим
ее переливавшимся на солнце причудливыми оттенками золотистым
куполом.
«Отче наш, иже еси на небесах! Да святится имя Твое, да будет воля
Твоя!» – повторял я дрожащим голосом, тщетно пытаясь вспомнить
продолжение молитвы. Вдруг я услышал топот ног.
«Мама, папа, они приехали, открой дверь, я не дотягиваюсь», – просила
девочка своего старшего брата. Через мгновение дверь открылась, я кинулся
12
наверх в небольшую конуру с кроваткой в центре и, упав в кровать, с
горечью зарыдал.
Вечером вся семья собралась за ужином, лишь я отказывался выходить, рассказав зашедшей проведать меня тетушке о том, что дети закрыли меня в
погребе.
«Это правда?» – спросила она у детей, тревожно переглядывающихся за
столом.
«Нет», – ответили одновременно девочка и ее младший брат.
«Нет, – подтвердил старший брат. – Он с утра закрылся в комнате и
плачет. Он сегодня вообще в погреб не спускался».
«Вечно этот неугомонный ребенок что-то придумает», – ворчливо
вставил их отец.
Моей ярости не было предела, я орал во все горло: «Ненавижу!
Ненавижу всех вас!»
На что получил от тетушки увесистую оплеуху. С горящей щекой я
кинулся к сервизу.
«Нет!» – вскричала в ужасе она и с округлившимися глазами замерла
как вкопанная. Я схватил первую попавшуюся тарелку. Эта тарелка была
гордостью семьи. Китайская фарфоровая посуда, но мне было плевать, если
бы у меня была возможность взорвать этот дом вместе с его обитателями, если бы я мог тогда до этого додуматься, я бы непременно это сделал.